Поиск по творчеству и критике
Cлова начинающиеся на букву "O"
Список лучших слов
Несколько случайно найденных страниц
Входимость: 1. Размер: 91кб.
Часть текста: модернистов, а может быть, - и из среды русских поэтов дооктябрьской поры, является именно пронизывающее всю его мысль, все его творчество "чувство истории", определившее у него и выбор тем, и образную символику его лирики. В тех же воспоминаниях Брюсов сообщил, как на школьной скамье, на второй год гимназического курса, вдруг открылась для него история. "Ни одна наука не произвела на меня такого впечатления, как внезапно открывшийся для меня мир прошлого. Это впечатление имело значение для всей моей жизни". С этих пор начинаются и опыты исторического жанра, большей частью неизданные; в большинстве случаев это произведения на темы из римской истории: "Юлий Цезарь", "Помпеи Великий", "Антоний и Клеопатра", "Август и Вергилий". Но рядом с ними в перечне замыслов мы найдем и драму о Марине Мнишек, а среди рукописей - и неоконченный роман о декабристах - "Записки декабриста Малинина". Как всегда, рука об руку с этими художественными замыслами идут замыслы научных работ: в 1898 году, например, мечтается написать историю Римской...
Входимость: 1. Размер: 60кб.
Часть текста: Бодлера и т. под.). Если конечная цель автора достигнута силою образов, энергией выражений, ясностью и точностью мысли, его создания — проза, хотя бы они и были написаны стихами, размеренными строчками с рифмами или без оных (пример: весьма многие стихотворения, часто вовсе не «плохие»). Оживленное слово — вот результат творчества поэта; оживить слово — вот его задача. 2 Выражения «поэзия» и «проза» от долгого употребления утратили определенность своих очертаний, т. е. не покрывают вполне определенных понятий. В смысле широком «поэзия» — все создания искусства, выраженные словом. Тогда и роман, например, «Война и мир», также — поэзия. В более узком (и более подлинном) смысле, «поэзия» — особый род словесного искусства, противопоставляемый «художественной прозе». Роман — не «поэзия» (в этом смысле), но «художественная проза». Так, в «Евгении Онегине»,...
Входимость: 1. Размер: 38кб.
Часть текста: приближался к концу третьего десятка лет жизни и часто повторял пушкинское: "ужель мне скоро тридцать лет". В. Гофману не было и двадцати; он был еще в гимназии, самое начало жизни было еще перед ним. Я готовил свою четвертую большую книгу стихов, озаглавив ее "Urbi et Orbi"; В. Гофман еще не написал своих "Вступлений". Юноша - Гофман, начинающий поэт, пришел ко мне, как приходит к maitre'y дебютант, чтобы выслушать указания и советы. Естественно было думать, что именно он, представитель младшего поколения, напишет "воспоминания" о старшем сотоварище, но -- "Рок судил иное". Тонкий, худой с лицом немного еврейского типа, скорей красивым, во всяком случае очень выразительным, быстро отражающим душевные движения, Гофман на меня сразу произвел впечатление человека, которому нечто "дано" свыше. Я верю своим первым впечатлениям, невольным симпатиям и антипатиям; для меня они убедительнее, чем все рассудочные соображения. Я "поверил в Гофмана" с первого взгляда, и для меня лично это было важнее, нежели те или другие достоинства показанных мне стихов. Но и стихи юноши-поэта меня поразили. В них много было юношеского, незрелого; были явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как ждать "глубины" от "философа в осьмнадцать лет"); но было в этих стихах одно преимущество, которое искупало все: они пели, -- была в них "прирожденная" певучесть, не приобретенная никакой техникой, особый "дар неба", достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам. Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он -- поэт, и этого было с меня...
Входимость: 1. Размер: 9кб.
Часть текста: нечто вроде маленькой хрестоматии различных приемов новейшей западной поэзии. Однако в предисловии к первому сборнику он предупреждал читателей, что отнюдь не считает французский символизм «поэзией будущего». Брюсову даже в те годы были чужды не только крайности декадентства, но и самая поэтика символизма с ее зыбкими светотенями и намеками. В последующих книгах — «Chefs d’oeuvre» («Шедевры», 1895) и «Me eum esse» («Это — я», 1897) — уже намечаются некоторые существенные черты зрелого творчества Брюсова — урбанизм, мотивы научной поэзии, обращение к истории, тема смены культур. Эти книги также отмечены влиянием декаданса, но демонстративности, расчета на шумный эффект здесь уже нет. Это — поиски новых форм в поэзии, способных выразить новые чувства, «ощущения конца века». Книга стихов «Tertia Vigilia» («Третья стража», 1900) знаменовала собой начало творческой зрелости Брюсова. Здесь уже ясно проступают характерные черты «поэзии мрамора и бронзы», как называли его современники: скульптурная выпуклость и строгая завершенность образов, четкая композиция отдельных стихотворений и всей книги в целом, декламационный строй стиха, ораторский пафос. Теперь Брюсов признает своими учителями А. С. Пушкина, Верхарна и Ф. И. Тютчева. От той книги ведут начало знаменитые брюсовские историко-мифологические циклы; в цикле «Любимцы веков» есть блестящие образцы творческого осмысления процессов прошлого и...
Входимость: 1. Размер: 16кб.
Часть текста: о себе, как учитель словесности о великом поэте: с апломбом и полным непониманием. — «Тогда, в 1912 году, автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указывали бы читателям на радости земного бытия во всех его формах»... Но разразилась война, и «автору показалось, что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний». И вот он, — подарок человечеству: «Семь цветов радуги». Это — не «Urbi et orbi», не «Стефанос», не «Все напевы», даже не «Зеркало теней», — это сборник стихов, столь слабых, что только интерес к творческому пути Брюсова вызывает нас к критике этой книги. Начиная с предисловия и эпиграфов («Еще есть долг, еще есть дело, остановиться не пора!» К. Павлова. «Naviget! haes sununa est...» Виргилий), с первых страниц книги, мы присутствуем при том, как автор, пользуясь всевозможными приемами красноречия, убеждает читателя, читателя, а главное — самого себя, в том, что он, Брюсов, должен писать стихи, что его струнам «должно звучать», что он не мог «не слагать иных, радостных, песен, ибо однажды оне должны прозвучать!»** Не нужно быть особо тонким психологом, чтобы понять происхождение столь упрямо повторяющихся императивов. Человек не станет с исступлением доказывать, что в нем должно быть то, что в нем, действительно, есть, если к тому же этого у него никто не отнимает. Именно потому, что Брюсов теперь не совсем уверен в том, что он «не мог не слагать» песен, т. е. в том, что он — поэт и, следовательно, труд всей его жизни не прошел даром, именно поэтому он упрямо говорит: «в себя я полон вещей веры» и, дальше, точно раздразненный чьим-то дерзким вызовом, спесиво заявляет: И в длинном перечне, где Данте, где Виргилий, Где Гете,...