Личность и творчество И. С. Тургенева занимают достаточно значительное место в работах Розанова. Леа Пильд в статье, посвященной данной проблеме, отмечает, что Розанов обращает особое внимание на фигуру Тургенева в конце 1900-х – 1910-х гг. в связи с ростом количества литературы на эротическую тему. Однако на самом деле интерес к этому писателю возник у Розанова гораздо раньше, практически с самого начала его деятельности. Уже в книге «О понимании» Розанов включает Тургенева в свою литературную иерархию, определяя его как художника- наблюдателя. В более поздних своих работах Розанов продолжает развивать эту мысль. Так, например, в статье «Три момента в развитии русской критики» (1892) Розанов соотносит литературное направление, к которому принадлежат произведения Тургенева, с последним периодом творчества Пушкина. Повести Тургенева «представляют еще дальнейшую суженность и индивидуализацию этого течения нашей жизни: на ее общем бытовом фоне выделяются люди с особенным выражением лица и необычною судьбой (”Рудин”, тип Базарова)». Однако в статье «Два вида правительства» (1897) Розанов противопоставляет предельную независимость Пушкина от мнения читающей публики подчиненности Тургенева этому мнению: «... какою мучительною болью через его письма, воспоминания, предисловия к сочинениям проходит то простое отчуждение, какое он почувствовал в себе в 60-е годы со стороны читателя». В 1898 г. в статье «Вечно печальная дуэль» Розанов снова называет Тургенева «эхом» Пушкина. В статье «Гоголь» (1902) критик высказывает мысль о том, что настоящими последователями Пушкина являются не поэты, а прозаики: «… в Тургеневе он более живет, чем в Языкове; огромные полосы в сотворении ”Войны и мира” имеют в себе пушкинскую ткань». Хотя сами по себе и Тургенев, и Толстой – писатели вполне самостоятельные, «сами суть школа, суть солнца-человеки, а не спутники-планеты другого солнца».
Достаточно подробно разработанная критическая концепция творчества Тургенева представлена у Розанова уже в «Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» (1891). Тургенев, с одной стороны, включается Розановым в ряд последователей Гоголя, так как тоже описывает реальную действительность, имеет дело «с положениями, в которых мы все бываем, с отношениями, в которые мы все входим», с другой стороны, противопоставляется ему по качеству изображаемого.
Тургенев в отличие от Гоголя описывает живую жизнь: «Вот в ряде маленьких рассказов Тургенева те же деревни, поля и дороги, по которым, может быть, проезжал и герой ”Мертвых душ”, и те же мелкие уездные города, где он заключал свои купчие крепости. Но как живет все это у него, дышит и шевелится, наслаждается и любит».
«… множество подробностей у него, очевидно, запало в душу, и он их воспроизвел, хотя, может быть, и бессознательно», а в пейзажах Гоголя «чувствуешь человека, который никогда и не взглянул даже с любопытством на природу».
По сравнению с Гоголем значение Тургенева оказывается положительным, но в общем и целом Розанов оценивает его творчество достаточно критически. Он называет писателя «суетным и слабым». Мир тургеневского слова «чарующий», но образы его «несколько бледные», хотя и «всегда привлекательные». Характеры, выведенные Тургеневым, Розанов считает отвечающими интересам минуты, они «были поняты в свое время, и теперь за ними осталась привлекательность исключительно художественная. Мы их любим, как живые образы, но нам уже нечего в них разгадывать». По мнению критика, Тургеневу свойственна любовь к чистому искусству, но вопреки своим природным склонностям писатель «захотел войти во вкусы людей, для которых весь мир красоты и искусства не заключал в себе никакой значительности и смысла». Такой противоестественной попыткой идти в ногу со временем Розанов считает роман «Новь». Европейская известность, которой удалось достигнуть Тургеневу, помешала ему стать чем-то большим: «… когда он достиг ее и уже не было времени стремиться еще к чему-нибудь, он вдруг увидел, что достиг чего- то самого малого: все же значительное и ценное от него ускользнуло». Тургеневу Розанов противопоставляет Толстого и Достоевского (художников-психологов по его классификации), которые обратили внимание не на «внешние формы», а на внутреннюю, религиозную, мистическую жизнь человека.
В дальнейшем Розанов развивает концепцию творчества Тургенева в четырех статьях, не считая многочисленных упоминаний в других его работах. Первую статью, посвященную исключительно Тургеневу, Розанов написал в 1903 г. к 20-летнему юбилею со дня смерти писателя. Точно так же, как в «Легенде о Великом инквизиторе» Розанов признал за Тургеневым исключительно историческое значение, в этой статье он пишет о тесной связи писателя с серединой XIX в., а истоки тургеневского мировосприятия находит в старом барском укладе русской жизни.
«Его статуя поставлена в пантеон русской славы, поставлена видно и вечно; ее созерцают, но с нею не переговариваются ни о чем живом живые люди». Об этом же Розанов упоминает и в статье «Некрасов в годы нашего ученичества» (1908): «Теперь невозможно было бы появление ”Отцов и детей” Тургенева, - было бы бессмысленно и неправдоподобно…». Более того, Тургенев изначально ориентировался на будущее общественное значение своих произведений: «… от ”Отцов и детей” сейчас же, как они появились, не только начало происходить множество ”другого” и ”нового”, чего до них не было: но Тургенев и писал с полным знанием того, что все это ”произойдет”; и, даже не решив твердо, что этому нужно ”начать происходить”, он едва ли и написал бы самый роман».
Рассуждая о Диккенсе, Розанов сравнивает его с Тургеневым и находит, что хотя у Диккенса больше таланта и литературного мастерства, значение его произведений меньше именно из-за отсутствия общественного резонанса. Результаты влияния произведений Тургенева Розанов видит, во-первых, в том, что «Записки охотника» сыграли большую роль в освобождении крестьян от крепостной зависимости. Во-вторых, именно с Тургенева в России началось женское движение.
«заставил женщин думать о крупных вещах, думать о крупных заботах». Также Розанов считает, что в личности Тургенева, который обладал «чрезвычайными, исключительными способностями усвоения всего хорошего и доброго вокруг себя, изящного и благородного», завершился процесс слияния России с Европой: «… всемирное и русское в нем срослись, соединились, сроднились».
Литературные способности Тургенева Розанов оценивает как «не гениальные, но необыкновенно изящные». Критик подчеркивает равновесие умственной и эмоциональной сферы, характерное для писателя: «Тургенев как будто никогда не был поражен исключительной идеей, исключительной по красоте, величию или ужасу. Его ум всегда господствовал над встречаемыми или приходившими самому ему на ум идеями: он ими управлял, а не то, чтобы идеи поднимали в нем неожиданный или опасный пожар». Тургенев гармоничен, и поэтому в статье «Ив. С. Тургенев» снова возникает сопоставление с Пушкиным. Пушкинские цельность и ясность объединяют Тургенева с Гончаровым и «целой плеядой рассказчиков русского быта, мечтателей и созерцателей тихого штиля». Эта гармоничность отразилась и в словесном мастерстве Тургенева: «Язык его, кроме безусловной правильности и изящества, отличается теплотой и мягкостью». Но по сравнению с произведениями Толстого и Достоевского у Тургенева обнаруживаются и недостатки: «… некоторая излишняя недвижность его языка, утомительная ровность, недостаток на всем почти протяжении – одушевления». И несмотря на то, что общий уровень словесного мастерства Толстого и Достоевского, по мнению Розанова, иногда бывает даже ниже, чем у Тургенева, зато для их произведений характерно «восторженное напряжение», которое приковывает к себе внимание читателя. Именно поэтому «большие романы Достоевского читаются теперь живее и интереснее, нежели значительно потускневшие от времени рассказы Тургенева».
Тургенев рисует любовь исключительно как романтическую, «любовь не в полном круге ее течения, а только в фазе загорания и обыкновенно несчастного крушения».
Розанов сближает Тургенева с рыцарской литературой, персонажи которой знали только «влюбленность и пренебрежительно относились к более устойчивым и спокойным формам этого чувства». Обратной стороной этого сосредоточения на влюбленности является неприязненное отношение Тургенева к старшему поколению, которое «представлено не то чтобы дурным, не то чтобы злым, а каким-то точно закостеневшим, лишь с одними привычками жизни, но без всякого смысла жизни и чувства жизни». Писатель не сказал ни одного доброго слова о матерях своих героинь. У Тургенева «все ”герои” молоды; даже только в молодых-то и есть ум, энергия, чувство». Розанов обращает внимание на то, что у Тургенева очень мало «быта, жизни, зрелой связанности людей», нет изображения «трудной, хлебной и работной стороны жизни».
«В рассказах и повестях Тургенева мы входим в мир какого-то рыцарского идеализма, одетого густою русскою плотью. Идеи философские, исторические, общественные смешаны с ароматом любви, и через призму этой ”лазури” кажутся лучше, чем может быть есть на самом деле». При всей своей привязанности к быту Розанов способен оценить и «безбытность» писателя, когда она искупается иными достоинствами произведения. Точно так же идеальная любовь оказывается не менее важной для критика, чем его собственное представление о роли любви как рождающего начала. В статье «Когда-то знаменитый роман» (1905) Розанов сопоставляет Тургенева с Толстым, который любовь «преследовал как собаку и бил как собаку: и она у него битая, льстивая, трусливая, опозоренная какая-то и гадкая». А Тургенев, отмечает критик, знал «не только ”любовь – цемент семьи”, но и любовь, как ”известное чувство”, как восходящие и заходящие звезды, как расцветающие и отцветающие цветы». В статье «О памятнике Тургеневу» (1908) Розанов противопоставляет творчество Тургенева – «средневекового рыцаря в его прекраснейшем идеале – в возвышенном поклонении женщине» современной литературе, представленной Арцыбашевым и Каменским – «недоношенными литературными поросенками». Отношение к женщине в их творчестве Розанов характеризует как «бессилие любви; бессилие к любви самого человека; поношенность, потрепанность его; изнеможенное старчество под молодыми чертами нафабренных господ». Санин – это «лошадь на пружинах, подобная детским конькам». Образы Лаврецкого и Лизы Калитиной – «идеал великого сосредоточения любви» - ему полностью противоположны.
Розанова – чувство великое и священное, «творящее и стимулирующее». О способности Тургенева любить «горячо, беззаветно, идеально, как юноши», Розанов упоминает в статье «Тут есть некая тайна» (1904). Он ценит писателя, прежде всего, за любовь к Полине Виардо:
«… сама способность испытать такое чувство, как и факт испытания, есть великое счастье, сообщающее необыкновенный трепет и нежность сердцу до глубокого поседения». Это чувство так сильно повлияло на литературное творчество Тургенева, что он, по мнению Розанова, «не имел другой темы, кроме любви; все его темы суть незаметная единственная песня любви». Свою интерпретацию истории и сути отношений двух великих людей Розанов дает в статьях «Виардо и Тургенев» (1910) и «Загадочная любовь (Виардо и Тургенев)» (1911). Он считает, что эта любовь была безответной, по-настоящему любил только Тургенев: «Вся история не получила бы такого ореола себе, такой знаменитости <…> будь это счастливая обоюдная любовь». Розанов также отмечает статичность этой любви: «… эта любовь не имела ”хода” в себе, движения, а только – стояние». И именно поэтому она осталась «вечно юной» и не исчезла даже со смертью Тургенева: «Он старел, умер, но, умирая, любил, как в 25 лет».
Розанов полагает, что на примере этих отношений можно прояснить вопрос о сущности любви. Любовь – это таинство тела: «Живое же тело и раскрывается в таинстве любви, которая и приходит, когда тело входит в ”цвет”, и уходит, когда оно отцветает». Любовь Тургенева к Виардо, считает Розанов, «не имела никакого материального питания, не поддерживалась никаким общением, кроме духовного, зрительного». В то же время эта любовь была именно «физической», а не духовной:
«… любовь его к Полине была вовсе не плотская, <…> хотя объектом ее был ”весь образ Виардо”, в том числе физический, и даже больше всего физический». Розанов дает два объяснения причин этого неодолимого влечения. Первое имеет физиологический характер и заключается в «противоположности кровей»: «В ней была масса густой, темной крови. Кровь Тургенева была белая, слабая, жидковатая, ”от северного климата” <…> и предков, живших долгою культурною жизнью и уставших от этой жизни. <…> Вот этот контраст кровей и вспыхнул тем пламенем, которое горело так долго, так прекрасно и так страдальчески». По второй версии Тургенев увидел в телесном образе Виардо живое воплощение божества. Ведь, по мнению Розанова, «тело не только ”ангелоподобно” или что: оно прямо и без всякого посредства, само собою и само по себе, есть ”образ и подобие Божие”!» Розанов считает, что в лице Тургенева «мы имеем редчайший случай <…> настоящего обоготворения, обожения человека человеком, женщины мужчиною». И в этом «божественном ощущении божественного порядка вещей» он видит возрождение языческого мировосприятия: «… этим двум открылся кусочек языческого мира, мы же … догадываемся невольно и ”само собой”, что, ведь, языческий-то мир есть! существует! – но только скрыт от обыкновенных глаз».
«бесплотности» любви. Не случайно, по мнению критика, в произведениях Тургенева любовь никогда не переходит в брак. И то, что в ином случае Розанов непременно бы осудил, здесь вызывает у него восхищение, так как видит он в этом особый тип любви: «… монашеской любви, аскетической любви, самоотверженной любви, самоотрицающейся любви». Вот почему так несимпатичны у Тургенева образы замужних женщин: «Все “рождающее” не годится для монаха». Именно в этом отношении к «рождающему началу» и находит в нем Розанов христианский дух: «… христианство – дух и даже почти физиология, особенная, личная, вот так и кончающаяся на ”жениховстве” <…> и не переходящая отнюдь в супружество». Ранее о скрытом христианском духе Тургенева Розанов упоминал в связи с рассказом «Живые мощи», в котором, по его мнению, представлена красота умирания, страдание возводится в культ, «к святости (”мощи”), к религии».
В работе «Русская церковь» (1905) Розанов отмечает у Тургенева особого рода религиозность, возникающую спонтанно, в переломные моменты жизни: «Самые образованные люди, как Тургенев, как Герцен, и атеисты, нигилисты – в серьезные минуты жизни вдруг видят в себе возрожденную эту древнейшую первоначальную веру своего народа: что умереть – святее, нежели жить, что смерть угоднее Богу (для верующих), Высшему Существу (для философов), чему-то (для атеистов), нежели жизнь». Однако эти скрытые религиозные тенденции Розанов все-таки считает недостаточными. Например, в статье «Величайший мастер слова» (1907) он называет большим недостатком то, что у Тургенева «нигде нет религиозного, христианского глубокомыслия, нигде нет отслойка церковноисторического зиждительства». В примечаниях (1913) к переписке с Н. Н. Страховым Розанов также упоминает в негативном контексте о безрелигиозности Тургенева: «”Помилуй мя, Боже”: вот этих слов на том свете никак не могут выговорить теперь Тургенев ”с Виардо” и Чернышевский ”с барышнями”». То же самое – во втором коробе «Опавших листьев»: «Шуточки Тургенева над религией – как они жалки».
Обращаясь к творчеству Тургенева в статьях, посвященных другим проблемам, Розанов практически не выходит за рамки разработанной им критической концепции.
Он высоко оценивает работу Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», которая «до сих пор остается лучшею критическою статьей во всей русской литературе».
«маленьких людях», над которыми, как ему кажется, смеялся Грибоедов. Тургенев нарисовал «”Гамлета Щигровского уезда”, ведь действительно забитого, действительно смешного, - из лица, которое опять-таки Грибоедову показалось бы необыкновенно жалким и неосмысленным». Однако, вспоминая в «Уединенном» фразу Тургенева “Человек о многом говорит интересно, но с аппетитом — только о себе”, Розанов находит ее высокомерной и циничной: «… бедный человек, у него даже хотят отнять право поговорить о себе. Он не только боли, нуждайся, но <…> и молчи об этом». Запись о приходно-расходной книжке в «Опавших листьях» снова подчеркивает невнимание Тургенева к бытовой стороне жизни, его идеализм.
«не переступить черты» с любовью к Виардо Тургенева, который «не ”смел”, по Розанову, реализовать свою страсть». Но у Розанова говорится, скорее, о другом. Тургенев не просто «не смел», он не хотел «реализовать свою страсть», подобная мысль, по мнению критика, даже не приходила ему в голову. В то время как самому Розанову сделать это достаточно легко. Отсюда и страх, и усилия, и «удовлетворение, когда ”к 1-му числу” сошлись концы с концами».
Свое мнение об относительной художественной слабости произведений Тургенева, высказанное в «Легенде о Великом Инквизиторе», Розанов повторяет и в статье «Гений формы» (1902), посвященной Гоголю: «… формальные, слабые, глиняные, сравнительно антихудожественные Рудины, Лежневы, Базаровы, <…> все это – слабо, ничтожно, все не изваяно». В «Homines Novi» (1901) Розанов называет роман Тургенева «Новь» - «произведением бессильным и неясным». В «Мимолетном» (1914) Розанов находит образ Базарова не отвечающим действительности, особенно то, что писатель не дал своему персонажу достойного противника: «Тургенев, не любивший дворянства, испуганный с детства своей чудовищной матерью, употребил в романе софизм, сопоставив с острым и зубастым мальчонком ramoli-барина». Теперь выясняется, что роман «Отцы и дети» большого значения не имеет, в нем лишь доказывается, что «слабый около сильного кажется слюнявым и глупый около умного кажется ротозеем. Истина, ради иллюстрации которой не стоило усиливаться до романа».
«демократизме тенденций» Тургенева, которые, по его мнению, были притворными.
«В русском подполье» (1906) Розанов противопоставляет истинный демократизм, присущий, по его мнению, революционерам, внешнему и формальному демократизму русских писателей. Для Тургенева точно так же, как для Толстого и Достоевского, утверждение «все ”люди суть братья” - осталось мечтою недосягаемою и недостигнутою: осталось ”шаблоном”, как для дьячка его ”Господи, помилуй”».
Розанов обвиняет писателей в духовном аристократизме, в том, что они «смотрели сверху вниз на стремления ”студентов помочь народу”». В работе «Некрасов в годы нашего ученичества» (1908) Розанов обращает внимание на сложность Тургенева и Толстого в противовес простоте Некрасова – «настоящего основателя демократической русской литературы». По мнению критика, Некрасов резко отличается от Григоровича и Тургенева по своему отношению к народу: «… они относились к крестьянству как к свежему полю наблюдений и живописи, конечно, любя его, однако смешанною любовью живописца и филантропа, а не ”кровно”, вот как себя или своего».
«Апокалипсисе нашего времени» Розанов обвиняет в произошедшей революции всю русскую литературу, соответственно вместе со всеми оказывается виновным и Тургенев. Розанов сопоставляет его с Чернышеским: «Да что же такое написал Тургенев, этот ”изящный” Тургенев, этот ”примерный Тургенев”, как не ту же матерщину, обсмеявшую русскую улицу, которую написал в ”Что делать” Чернышевский».
В отличие от других критических концепций Розанова (например, творчества Лермонтова или Гоголя) его мнение о Тургеневе практически не изменялось. С самого начала определив писателя как «художника-наблюдателя», Розанов и в дальнейшем постоянно указывает на нехватку глубины и некоторую поверхностность произведений Тургенева. Двойственное отношение складывается у Розанова к вопросу о религиозности Тургенева и к изображению бытовых подробностей в его произведениях. Если критик обнаруживает у Тургенева скрытые религиозные мотивы, то отсутствие быта кажется ему закономерным, если же на первый план выступают тургеневские «атеизм» и «нигилизм», то эта особенность творчества писателя становится отрицательной. Изображение любви в романах и рассказах и собственную любовную историю писателя Розанов оценивает положительно до самого последнего периода своей жизни, когда «идеальная», не переходящая в семейные отношения любовь Тургенева оказывается проклятием русской семьи: «”Отцы и дети” Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи, разрушив последнюю связь, последнее милое на Руси».
– 1910-х гг. в целях повышения собственной литературной репутации. Еще одной причиной внимания критика к Тургеневу является его статус «забытого» классика. По мнению Л. Пильд, в розановской статье 1903 г. Тургенев предстает как «литературный изгнанник», который вместе с самим Розановым является хранителем общечеловеческих ценностей и подлинным творцом истории культуры. Однако нужно отметить, что в этой статье Розанов указывает, прежде всего, на зависимость творчества Тургенева от исторического времени, на отсутствие связи с современной Розанову действительностью. Романы и рассказы Тургенева утратили свою актуальность, общественную значимость и остались фактом исключительно литературным. Более того, в «Мимолетном» Розанов выстраивает свою литературную иерархию, в которой относит Тургенева к «первоклассным» писателям наряду с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Толстым и Достоевским. В этом контексте Тургенев, разумеется, никак не может быть отнесен ни к «забытым» классикам, ни к «литературным изгнанникам».