В статье «Три момента в развитии русской критики» (1892) Розанов называет деятельность Белинского высшим выражением первого, эстетического, периода русской критики. Именно в этом и состоит основное значение его деятельности, которое останется непреходящим, так как выяснение эстетических достоинств произведений – это одна из самых важных задач критики: «Знать, что именно следует ценить в ней и чем пренебрегать, - это значило для общества начать ею воспитываться и для писателей – стать относительно других литератур в положение оценивающего зрителя, а не слепого подражателя».
Белинский, по мнению Розанова, обладал величайшей чуткостью к красоте в ее единичном, индивидуальном проявлении. Однако при этом ему недоставало способности к теоретическим обобщениям. Белинский мог безошибочно определить, что в литературном произведении хорошо и что плохо, но не смог вывести «никакого общего мерила для прекрасного, никакого постоянного критериума для отделения в литературных произведениях хорошего от дурного». Это представляется Розанову большим недостатком деятельности Белинского.
Статья «50 лет влияния (Юбилей В. Г. Белинского – 26 мая 1898 г.)» посвящена пятидесятилетию со дня смерти критика. Так как написана она после изменения у Розанова некоторых основополагающих принципов подхода к литературе, то в ней по сравнению с предыдущей статьей акценты расставлены совершенно по-другому. На первый план выходят стихийность Белинского, его идеальность, то есть оторванность от жизни, и устремленность в мир трансцендентного.
– одно явление прямо соотносится с другим. Главное значение Белинского Розанов видит в том, что он был «основателем практического идеализма в нашем обществе», а также в силе и в продолжительности его влияния. В судьбе Белинского, считает Розанов, биография удивительно совпала с его миссией: «Он был один, совершенно один: только светлая голова, только руки; кровь <…> температуры 100º и пульс 200 ударов в минуту».
Всероссийская известность и огромное влияние на общество соединяются в Белинском с полным отсутствием уверенности в завтрашнем дне. Его деятельность Розанов называет «горением», которое, по его мнению, было «чисто “человеческим”, ”духовным”, почти без примеси извне подбрасываемых дров». Именно в отсутствии связи с волнующими обычных людей земными проблемами и видит Розанов суть деятельности Белинского: «… тайна Белинского и сущность его души, его миссии и была совершенная несвязанность ни с какими формами быта, практики: в чистейшем веянии, и не ”по” земле, а ”над” землею». Совершенно другое направление в русской литературе представлено Толстым, Достоевским и отчасти Гоголем и Лермонтовым, которые обратились уже к «самосветящимся земляным частицам».
В отличие от статьи 1892 г., в которой главную заслугу Белинского Розанов видит в применении к русской литературе эстетического критерия, здесь этот момент отступает на второй план. На первый же выходит именно практический идеализм Белинского: «Он именно все ”светлое” возлюбил и ко всему ему, в полном очерке, возбудил надолго светлые и именно практические усилия». Теперь наиболее значимым результатом деятельности Белинского становится то, что он «зажег идеализм в ”рабских” слоях нашего общества и надолго сделал невозможным обратное впадение этих слоев в ”вино” и всяческую житейскую ”грубость”». Теперь родоначальниками эстетического направления русской критики становятся Боткин и Грановский, а Белинский остается в первую очередь практиком, а не теоретиком: «От него пошло именно все идеальное в практике, как и он сам был человек, который сейчас же бы променял слово на всякое открывшееся возможное дело…».
Белинский обратился к прекрасному в жизни: «Прекрасно думать “прекрасное” и еще прекраснее его “совершать”».
Поэтому и протест Белинского оказывался, по мнению Розанова, более мягким и человечным, чем протест Добролюбова.
«Белинский все любил издали, и потому все, облитое им любовью, облито особенно страстно», вследствие чего его идеализм до конца остался «беспримесно-книжным» и теоретическим. Розанов также соглашается с мнением Гончарова, который указывал в своей статье, что Белинский был очень образован и, тем не менее, всю жизнь продолжал учиться. Еще и в этом Розанов видит причину влияния статей Белинского на русское общество: «… именно этим “учащимся” своим тоном, тоном безмерно пытливого и недоверчивого к себе ученика, - они и производят такое заражающее действие; от этого течет их воспитательное значение». Однако труды Белинского имеют не только воспитывающее, но и просвещающее значение: «Он от “Литературных мечтаний” и до последних годовых обзоров текущей литературы остался неумолчным борцом за свет вообще “идеи” против грубости косной “глины”, “красной земли”, где еще не веет “дух Божий”».
Розанов отдает себе отчет в существовании определенных противоречий в концепции Белинского, однако гораздо важнее для него те принципы, которые одушевляли его деятельность: «… важно и вечно, что в каждую минуту бытия своего он горел к лучшему и что лучшее это было для него “умственный”, “духовный”, “образовательный” свет против косного лежания, против великой оцепенелости его родины».
«Три момента…» Розанов считал значение Белинского непреходящим, то здесь его деятельность оказывается явлением, в первую очередь, историческим: «Умственное наследие Белинского уже подернулось археологическою ветхостью». Его идейное влияние на общество ограничивается теперь годами ученичества. Однако Розанов продолжает очень высоко оценивать значение личности Белинского: «Ничего не умерло в чертах его нравственного образа, и в них он несет столько значения, что стал вечно нужным существом…». Основные черты Белинского, благодаря которым он продолжает сохранять свое значение, - это смирение, бесформенность, одухотворенность. Розанов называет Белинского одной из самых видных фигур XIX в. и противопоставляет его Карамзину, влияние которого закончилось сразу после его смерти.
В следующий раз Розанов обращается к фигуре Белинского опять в связи с юбилеем – столетием со дня рождения критика. В статье «В. Г. Белинский» Розанов отчасти повторяет, а отчасти и развивает идеи, высказанные им в статье «50 лет влияния». Прежде всего, это мысль об историческом значении деятельности Белинского. Розанов пишет свою статью как последнее живое воспоминание о критике, поскольку через сто лет, считает он, Белинский будет практически забыт:
«Двухсотлетие рождения Белинского если и будет когда-нибудь праздноваться, то уже с таким ощущением археологичности, старины, чего-то “быльем поросшего” и всеми забытого, что жутко и представить себе».
«Он был друг, великий и прекрасный, наших гимназических дней; у других – студенческих; но вообще – друг поры учения, самого впечатлительного возраста, первых убеждений». В связи с этим Розанов вспоминает о своих гимназических годах, когда он от руки переписал «Литературные мечтания» Белинского, которые произвели на него очень большое впечатление: «… слог его, мысли, пафос, этот летучий язык, обернувшийся около стойких предметов и поваливший их, очаровал, обворожил меня». Именно Белинский заставлял задуматься о судьбах России, делал мальчика гражданином, то есть «сознательным человеком, волнующимся всеми волнениями России, ее будущего, ее прошлого, ее литературы, ее гражданского и политического бытия». Влияние Белинского на гимназистов было всеобъемлющим и всемогущим: он был «не только критиком, но каким-то “духовником”, к суду которого мы относили свои поступки, к суждению которого относили свои зарождавшиеся мысли». По мнению Розанова, один Белинский сделал для просвещения России больше, чем все министерство просвещения. Розанов называет Белинского учителем жизни и первой идейной энциклопедией. В этой статье главную заслугу Белинского Розанов видит в том, что «личным своим волнением он взволновал всю Россию». До этого русское общество зачитывалось Пушкиным, однако эстетическое наслаждение, по Розанову, является по своей природе тихим и спокойным. Более того, этого волнения не внесли в общественную жизнь ни Грибоедов, ни Лермонтов, ни Гоголь. Белинский же «поднялся и начал учиться, так пламенно, как немногие во всемирной истории: и все за ним вскочили и бросились к книгам, журналам, своим, переводным, учась и учась с его же пламенностью». То есть Белинский повлиял на Россию своим примером, заразил русское общество своей страстью к познанию.
«критически осветил всю русскую литературу до него и ему современную, и верно, чутко, гениально отгадал только что начавших при нем выступать новых писателей...». На это же значение Белинского Розанов указывал в статье «Три момента…», однако здесь оно отходит на второй план. По мнению Розанова, выполнить эту задачу мог бы и кто-нибудь другой, однако «волнующего и возбудительного его значения никто не мог заменить». Более того, влияние Белинского продолжается и до современного Розанову исторического момента: «Его лихорадкой даже и до сих пор продолжает лихорадить общество». Именно это волнение и помешало Белинскому стать настоящим критиком. На самом деле, утверждает Розанов, лучшая критическая статья во всей русской литературе – это «Гамлет и Дон-Кихот» Тургенева, «Мильон терзаний» Гончарова серьезнее и интереснее статей Белинского, и даже краткие высказывания Пушкина намного ценнее всего написанного критиком. Розанов считает критику Белинского безнадежно устаревшей, главным образом потому, что он никак не мог повлиять на восприятие и интерпретацию реалистических произведений более позднего периода: «”Натуральная школа” русской литературы принесла в себе так много новой зрелости, что Белинский из “вечно молодого” стал невольно и неодолимо превращаться в “наивного”».
Однако влияние Белинского было не только положительным, в нем есть также и отрицательные черты: «… с ним мы разучились несколько постигать суть реальных вещей, потеряли несколько вкус к ним; потеряли их осязание, потеряли их обоняние». Просвещающее значение Белинского, считает Розанов, свелось только к разговорам и потому не имело никакого практического результата. Отношение Розанова к периодической печати продолжает оставаться отрицательным: «… то общество духовно погибло бы, нравственно погибло бы, для будущего погибло бы, в котором вдруг все члены обратились бы в “газетный народ” с этим талантом “говорить сколько угодно”». И то, что Белинский был в первую очередь журналистом, дает Розанову повод назвать его деятельность плоской, хотя и гениальной. Роль Белинского перестает быть прогрессивной, а, наоборот, становится задерживающей именно потому, что в нем присутствует идеальность: «Какого-то “корешка” в нем не было, - “уходящего в землю”». Увлечение русского общества Белинским Розанов сравнивает с первой идеальной любовью, которая никогда «не исчерпывает жизни».
Таким образом, к концу статьи воспитательное значение деятельности Белинского отступает на второй план и актуализируется именно практический идеализм критика. Так как Розанов оценивает его отрицательно, это заставляет его фактически пересмотреть свое мнение о Белинском, и, начав статью с признания заслуг критика, он заканчивает ее обвинениями в безжизненности. Логическим продолжением этой интерпретации является другая юбилейная статья Розанова - «Вековая годовщина», которая была написана в то же время и опубликована в «Русском слове» под псевдонимом В. Варварин. Видимые противоречия двух статей отчасти объясняются тем, что Розанов отдельно доводит до логического завершения два изначально связанных положения своей интерпретации.
В этой статье Розанов подчеркивает, прежде всего, книжный характер идей Белинского, противопоставляя мир книг миру обычных человеческих страстей и устремлений: «Мальчик “ушел из дому”, - не буквально, а духовно: он ушел в “странствие по книгам”, и с ними – в странствие по странам, временам, народам, культурам». Ничего интересного в прошлом России Белинский не находит, привлекает его только фигура Петра Великого. Розанов считает Белинского новым типом человека в русской истории: «Он был отовсюду “изгой”; он был глубоко один.
“Изгой” из дома, с которым его не “роднило” ничто; из университета…». Белинский был связан только с миром книг, «все реальные связи его с действительностью были тусклы, не крепки, не интересны (для него)». Розанов дает ему определение «великий книжник» и в этом определении видит и значение его деятельности, и ее ограниченность. Фактически здесь повторяются и развиваются далее обвинения, высказанные в адрес критика в статье «В. Г. Белинский». Розанов сопоставляет Белинского с Гутенбергом, так как Белинский, по его мнению, впервые в России «доказал книгу и оправдал книгу».
В статье «50 лет влияния» Розанов писал о том, что Белинскому нельзя поставить памятника, поскольку его идеи еще продолжают действовать на русское общество: «… около него еще бьются сердца, волнуются страсти». Через 13 лет поставить такой памятник оказывается вполне возможным, и Розанов даже делает своеобразный набросок этого памятника: «… взъерошенный, с сухощавой фигурой, впавшими щеками, он вскочил с дивана <…> и, обращаясь с взглядом, и пламенным, и негодующим, вниз, к зрителям, толпе, народу, к ученикам, студентам, к самим “господам профессорам”, он ударяет сухощавым пальцем, согнутым в суставе, <…> - в переплет книги, которую держит другою рукой». Книга стала для Белинского религией, считает Розанов, и поэтому он сравнивает Белинского с религиозными реформаторами – Лютером и Кальвином. Розанов как бы примеривает критику разные маски, пытаясь как-то определить феномен Белинского. То особенное, что было в Белинском, по мнению Розанова, не повторилось больше ни в ком, хотя многие другие критики писали лучше: «Грановский писал изящнее его; Герцен писал красивее, разнообразнее, сильнее; по тону, по стилю – Добролюбов был сильнее его; Чернышевский был подвижнее, еще живее, разнообразнее». Но дело в том, что Белинский был прирожденным лидером: «Это и есть личность, первоначальная, первозданная, “верховодящая” в истории, которая всех заражает; все за нею следуют и хотят следовать, и сама она учит с таинственным прирожденным правом – учить, руководить, указывать путь». Белинский был именно реформатором, и его значение в том, что без него русское общество было бы другим. Однако влияние Белинского, основанная им «церковь», кончается там, где начинается «толща жизни», поэтому Розанов противопоставляет Белинскому Аполлона Григорьева и его почвенные веяния.
Характеризуя идеи Белинского, Розанов отмечает, что это идеи несамостоятельные, переработанные: «В них вовсе не чувствуется своего, непосредственного, личного впечатления; не чувствуется своего осязания, своего глаза, своей прицелки к действительности, своей работы над действительностью».
Недостаток Белинского в том, что он «жил вне государства, родины, народности, в сущности, - вне истории, кроме идейной, литературной», он жил «на почве, но без всякой связи с почвою». Розанов снова повторяет мысль о плоскости Белинского, отчего личность критика оказывается действительно незначительной в отличие от фигур Гоголя и Лермонтова. Гоголь и Лермонтов в этом контексте возникают не случайно, Розанов обвиняет критика в «отсутствии обоняния вещей» и, следовательно, в отсутствии «колдовского начала», которое в полной мере присутствовало у этих двух писателей. Белинский увлек всех оттого, что был «костью от кости “всех”», и это увлечение имело положительное значение: «… для истекшего времени, с его грубостью, бескнижностью, неуважением к книге и к идеям, это было высочайше просветительно и высочайше необходимо».
«Споры около имени Белинского» Розанов снова обращается к этой проблеме. Статья появилась в связи с выходом книги Ю. И. Айхенвальда «Спор о Белинском» и с полемикой вокруг нее. Отношение к этим спорам у Розанова двойственное: с одной стороны, он во многом согласен с упреками Айхенвальда в адрес Белинского, с другой стороны, по его мнению, вообще не следовало поднимать этого вопроса из соображений нравственного порядка.
«… мне было просто скучно читать Белинского, и скучно читать о Белинском, и скучно – разговаривать о Белинском». Причину этого Розанов видит в бессодержательности и ненужности эстетического метода. Его в юности увлекали не мысли Белинского, а «рождение в себе другой души, новой и лучезарной, которой восприемником был Белинский». Белинский со своим «практическим идеализмом» был противоположен стихии провинциального быта: «Он расторгал этот “дождь действительности”, “дождь будней”, исторических будней, и всякую душу вводил в необозримый мир, который можно назвать обобщенно “идейностью”». И хотя Белинский занимался только критикой, но эта критика включала в себя и политику, и социологию, и философию.
Русские критики, считает Розанов, были всегда в сущности философами, пусть и немного «кустарными». Розанов полагает, что это закономерное следствие исторических обстоятельств, так как из-за отсутствия в России многовековой культуры приходится создавать все практически на пустом месте. Белинский во всем ошибался, по мнению Розанова, но он был первым, кто обладал «живым и деятельным своим умом, умом закругленным и (по темам) универсальным, он стал “критически изучать” все вещи, изучать их “по поводу”, - пытая об их “основательности”, разумности и благости». Именно это теперь становится у Розанова причиной волнующего и воспитательного воздействия деятельности Белинского, у которого имелся какой-то врожденный метод нравственного воспитания. Он научил русское общество добру, дал ему моральный канон, и даже его эволюция научила общество немедленно бросать все, что оказывается ложным: «Он положительно “наложил свой образ” на “всех нас”…». И пусть Белинский заблуждался, но именно от него пошел «тип “вечного странника” и “бездомного скитальца” на Руси, который ищет в неопределенных и безбрежных чертах чего-то “лучшего, чего еще нет”, и “правды, которая не осуществлена”».
В статье «Белинский и Достоевский», написанной в то же время, Розанов продолжает рассуждать на эту тему. Среди ниспровергателей Белинского, предшественников Айхенвальда, Розанов называет Страхова, Аполлона Григорьева и Достоевского. Все они считали Белинского неглубоким, незрелым и излишне самоуверенным писателем. Значение Айхенвальда, считает Розанов, не настолько велико, чтобы противопоставлять его Белинскому: «Нужно брать соизмеримые, равнозначащие величины и силы, нужно брать действительные соперничества в идейном и духовном мире». Такой величиной Розанов считает Толстого и Достоевского.
«Страшная и смертная часть Белинского заключается именно в недостаточной даже для его времени остроте глаза, остроте восприимчивости вообще и в недостатке остроты ума и вкуса». Кроме того, у Белинского не было оригинальности ни в уме, ни в характере.
«бродильного идейного начала», а изменения, внесенные им в жизнь русского общества, называет своеобразной реформацией: «Он есть основатель литературного и идейного скитальчества и бродяжничества на Руси, русских “умственных неудач и исканий”…». Белинский является прямым предшественником 60-х гг.: «Белинский основывает линию и традицию общественного негодования и общественного отмщения, которая к нашему времени сделалась омерзительной, но лет тридцать после Белинского была воистину прекрасной». Именно последствия деятельности Белинского и названы Достоевским «чем-то смрадным и тупым». В результате своих рассуждений Розанов приходит к выводу, что «Белинского нет возможности читать, и нет возможности о нем думать, и нет возможности серьезно бороться с его “традицией”». В конечном итоге эта традиция потребовала упрощения личности, так как обществу оказался нужен не ум, а только честные убеждения, поэтому в современную ему эпоху, замечает Розанов, традиция Белинского выродилась окончательно. Тем не менее Айхенвальд не прав в том, что поднял эту тему: «Тишина да будет всегда около могил».