Новые мотивы в отношении Розанова к русской литературе появляются в статье «Наша русская анархия» (1910 г.). В ней Розанов рассуждает о непреодолимой противоположности интересов государства и задач литературы. По его мнению, «все на Руси «музыканят» и, кроме «музыки», ничем в сущности и не занимаются». Это значит, что все, и в том числе сам Розанов, занимаются «вещами сладкими, личными, душевными». Однако в государстве все «внешность», «оно «без души», поэтому совместить их невозможно: «… как литература настоящая (“святое дело”) естественно а-политична: так государство ”настоящее” внеинтимно, строго, повелительно, сухо: где нужно (”требует долг”) – беспощадно». Розанов считает, что «перед лирой Пушкина померк, побледнел <…> просто умер Бенкендорф», а потом еще появились Лермонтов и Гоголь. Это все хорошо для литературы, но плохо для порядка в государстве. «Но как же тут управлять?» - восклицает Розанов, очевидно, испытывая сочувствие и к одной, и к другой стороне жизни общества.
В статье «Трагедия механического творчества» (1912 г.), которая посвящена творчеству Грибоедова, Розанов причисляет Гоголя, Грибоедова и Сервантеса к «однодумам», которые, «вылив всего себя» в гениальном произведении, «ничего далее не могли создать». Розанов предполагает, что эти произведения были простым слепком с действительности, что это «гениальное платье на исторически отчеканившегося урода». Сами авторы «прибавили очень немного к усилиям и совершенству работы этого старца-времени», заслуга их всего лишь в переводе данного природой в полном объеме «в категорию слова». Более того, своими произведениями эти писатели материал исчерпали, так что «все три произведения получили вечную жизнь, а Фамусовы, Собакевичи и странствующие гидальго, начитавшиеся рыцарских романов, исчезли в действительности». Розанов замечает, что эти произведения сотворило «дыхание истории», а «личный гений старался лишь не отступить от действительности». И может быть, задается вопросом критик, здесь не так уж много вдохновения, и поэтому на самом деле «Мертвые души» могут быть гениальнее своего автора. Следовательно, Розанов признает за «Мертвыми душами» правдивость и достоверность.
Используя мысль об исчерпанности материала, Розанов выдвигает новую версию причин сожжения второго тома «Мертвых душ». Все названные писатели не могли продолжать творить, потому что «гипсовый слепок вообще кончился, ибо кончился уродец». Также он видоизменяет свою прежнюю мысль о том, почему Гоголь, зная Пушкина и Грановского, не смог вывести в своем творчестве подобную им фигуру. Ранее он говорил о странной слепоте Гоголя или же о неспособности к восприятию положительных сторон бытия. Теперь критик высказывает предположение, что тип личности, соответствующий Пушкину и Грановскому, - это тип растущий, развивающийся, а у Гоголя было чутье только к мертвому: «… с ”растущего” нельзя лепить маски; маску можно делать только на ”мертвом”». Розанов противопоставляет Гоголя Лермонтову, Пушкину и Толстому, которые «не могли прекратить творчества, потому что они вообще не копировали, а творили».
искажении естественного пути развития русского общества, так как Гоголь не просто повторил в своих произведениях реальность, он еще и исчерпал ее этим. Получается, что «мертвые души» были до Гоголя, а после него исчезли, уничтоженные как самим ходом исторического процесса, так и творением Гоголя.
«К 25-летию кончины Ив. Алекс. Гончарова» Розанов называет роман «Обломов» «вторым гигантским политическим трактатом в России» после «Мертвых душ» Гоголя. В заметке «По поводу новой книги о Некрасове» (1916 г.) критик сопоставляет творчество Некрасова и Гоголя и приходит к выводу, что Некрасов отразил подлинную, а не вымышленную Россию. По сравнению с его стихами даже лучшие места у Гоголя (например, «чуден Днепр… никакая птица через него не перелетит» - в изложении Розанова) «есть просто вранье и галиматья, ничему реальному не соответствующая». В работе того же года «Святость» и «гений» в историческом творчестве» Розанов говорит о принципе смеха, который для него «изначально зол»: «… сатира, комедия, балаган, шутка, ”мимы”, Аристофан и Гоголь, Вольтер и ”вольтерианцы” – все это как-то ”без Бога” и ”вне Бога”».
«Последние листья. 1916 г.» Розанов снова сомневается в справедливости своего мнения о Гоголе. Может быть, «если бы Гоголя благородно восприняло благородное общество: и начало трудиться, ”восходить”, цивилизовываться, то все было бы спасено». Но, с другой стороны, в Гоголе было нечто такое, что препятствовало этому. Розанов опять отрицает серьезность Гоголя, говоря, что поэма «Мертвые души» написана «не как трагедия, трагически, а как комедия, комически». Но после завершения работы Гоголь начинает раскаиваться: «… слезы появляются только в конце, когда Гоголь увидал сам, какую чудовищность он наворотил». Комедия, по Розанову, - это «подло написанная вещь», которую общество также восприняло «подло», потому и явилась «эра убивания ”верноподданными” своего отечества». Розанов обвиняет писателя в том, что тот сделал мерзость гениальной, хотя «раньше мерзость была бесталанна и бессильна», и в результате выносит приговор всей обличительной литературе, выросшей именно из гоголевского мировосприятия. Теперь, считает критик, «Чичиковы стали не только обирать, но они стали учителями общества».
В этой книге Розанов впервые открыто противопоставил себя сатирическому направлению в литературе, назвав Салтыкова-Щедрина и Гоголя «демонами» и указав на свое желание «быть ангелом Руси». Он упрекает уже не только Гоголя, но и Льва Толстого, утверждая, что у русских писателей за предметом («трубкой») не видно ни человека, ни России. Критик обвиняет всю литературу, всех «неумных гениев от Гоголя до Толстого» в том, что они завели всю Россию «в гиблое, болотное место, в трясину».
«Последние листья. 1917 г.» Розанов, отдавая на этот раз предпочтение комическому началу в искусстве, высказывает сомнения в правомерности своего отношения к Гоголю. Критик сожалеет о том, что всегда рассматривал Россию «с гражданской стороны, под гражданским углом», «трагическим глазом», в то время как ее, может быть, было нужно рассматривать с комической стороны. По мнению Розанова, трагическое начало сходно с Молохом, а комедия добрее и снисходительнее. Исходя из этого, критик обвиняет самого себя в ненависти к отечеству «за отсутствие добродетели» и оправдывает Гоголя, которого он «всю жизнь так ненавидел». Таким образом, у критика возникает новая коллизия между трагическим и комическим в искусстве.
«Гоголь и Петрарка», где Розанов противопоставляет Пушкина и Жуковского, которые перепевали «Запад», Гоголю и Некрасову, которые показали настоящую Русь и «Матушку-Натуру». Гоголь представляется Розанову обличителем не только русским, но и европейским и даже «до известной степени обличителем христианским, то есть самого христианства». Если принять это положение, то роль Гоголя как «творца языческого ренессанса», по мнению Розанова, можно сопоставить с ролью Петрарки. Гоголь всем своим творчеством наглядно демонстрирует то, «что принес на землю Христос, каких Чичиковых, и Собакевичей, и Коробочек», «какое тупоумие и скудодушевность». И Петрарка, и Гоголь тосковали по античности. Для Розанова именно революция «впервые оправдала Гоголя», показав «и душу русских мужиков, ”дядю Митяя и дядю Миняя”, и пахнущего потом Петрушку, и догадливого Селивана». Однако если обратиться к статье «Загадки Гоголя», то уже в ней появлялась мысль о том, что Гоголь критикует Россию под влиянием итальянских впечатлений. А если вспомнить рассуждения Розанова о непосредственной связи писателя с древним «ведовским» началом, то и роль Гоголь как критика христианства не будет воспринята как абсолютно новое утверждение.
«Апокалиптика русской литературы» (1918 г.) Розанов, желая найти начало «путаницы», приводит полностью эссе Гоголя «Жизнь» (1831 г.) из сборника «Арабески». Эти строки он называет «единственными во всемирной письменности» по законченности, универсальности и неисчерпаемости. Розанов окончательно возлагает ответственность за происходящее на Христа. Раз «кто-то из ”бедной ясли” вышел не тот», то и в действительности, и в творчестве Гоголя вместо лиц появились одни «рыла». Гоголь, встречая везде «Чичиковых, Подхалюзиных, Собакевичей, Плюшкиных», сошел с ума и уморил себя голодом. Таким образом, Розанов окончательно переосмысляет творчество Гоголя в рамках своей собственной философии истории.
К обвинению русских писателей Розанов возвращается в «Апокалипсисе нашего времени» (1918 г.). Гоголь и Толстой, по мнению критика, так дискредитировали русскую армию, что берлинский генеральный штаб охотно заплатил бы «за клочок писанной чернилами бумажки всю сумму годового дохода Германии». Уже в Гоголе и его «хохоте над всею жизнью» Розанов находит «апокалипсис». Критику непонятно, «как можно быть христианином и сейчас же не сойти с ума». И в подкрепление своего убеждения он приводит в пример судьбу Гоголя, находя именно в серьезном отношении к христианству разгадку смерти и сумасшествия писателя. Розанов пророчит Европе «своего Гоголя» и заявляет, что Европа «также умрет, впрочем, не ”умрет”, а ”издохнет”, - им задавленная».
«после того, как были прокляты пампушки у Гоголя и Гончарова (”Обломов”), администрация у Щедрина (”Господа Ташкентцы”) и история (”История одного города”), купцы у Островского, духовенство у Лескова (”Мелочи архиерейской жизни”) и наконец вот самая семья у Тургенева». После этого русскому человеку «не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек». В статье «С вершины тысячелетней пирамиды (Размышление о ходе русской литературы)» (1918 г.) Розанов окончательно возлагает ответственность за события, произошедшие в России, на всю русскую литературу, не выделяя из нее творчество Гоголя, которого упоминает исключительно в связи с Лермонтовым.
Таким образом, новая точка зрения на роль литературы в развитии русского общества приводит к тому, что критическое отношение Розанова к Гоголю смягчается в силу его отрицательного отношения ко всем писателям. Однако параллельно этому нивелирующему суждению критик продолжает высказываться о Гоголе в рамках своих двух концепций. В статье «Трагедия механического творчества» Гоголь представлен исключительно натуралистом, что является крайней точкой развития идеи второго этапа о реализме и жизненной верности произведений писателя. Изображая Гоголя простым копиистом существующих в действительности явлений, Розанов доводит до крайности свое мнение о творческом бессилии писателя, которого критик придерживался в период первой интерпретации. Также Розанов по-прежнему резко высказывается о смехе, открыто противопоставляя свое творчество сатирическому направлению литературы. Под влиянием исторических событий Розанов частично пересматривает свою трактовку отношения творчества Гоголя к реальности, окончательно закрепляя вторую версию, согласно которой Гоголь показал настоящую Россию, а не навязал русскому обществу свои субъективные фантазии. В связи с этим становится актуальной ранее существовавшая в подспудном виде идея о Гоголе – критике христианства. Приписав писателю эту роль, Розанов полностью подчиняет творчество Гоголя своей исторической концепции.
– 1916 гг. как третий этап, во время которого критик производит различные эксперименты с отдельными элементами двух своих интерпретаций творчества писателя. Четвертый этап (1917 – 1918 гг.) не привносит ничего существенно нового в концепцию Розанова, однако под влиянием исторической ситуации происходит закрепление одного из прежних вариантов и изменение оценки роли, которую Гоголь сыграл в истории русского общества.
«Ненависть» к писателю, о которой упоминают практически все исследователи, появляется только на третьем этапе, причем в произведениях, жанр которых подразумевает спонтанное бессистемное высказывание. То, что Розанов всю жизнь «боролся» с Гоголем, обусловлено онтологическими несоответствиями мировосприятий этих писателей. Вероятно, более продуктивным для Розанова было четкое противопоставление себя Гоголю, однако под влиянием исторической ситуации происходит приписывание писателю собственного мировоззрения. Таким образом, мнение Виктора Ерофеева о победе Гоголя над Розановым неверно. В этой борьбе победа осталась за критиком, который окончательно «приспособил» писателя к своей собственной концепции.