Совершенно отдельно стоит комплекс статей, написанных в год открытия памятника Гоголю. В них очень сложно переплетаются элементы как первой, так и второй трактовок образа Гоголя. Создается впечатление, что Розанов экспериментирует со своими собственными идеями, складывая их то одним способом, то другим. Формируются ключевые проблемы, вокруг которых изменяется содержание статей. Во-первых, это установление соотношения творчества Гоголя и реальности; во- вторых, оценка влияния Гоголя на русскую действительность; в-третьих, определение творческого метода Гоголя; в-четвертых, выделение иррациональной составляющей его творчества.
В статье «Загадки Гоголя» (1909 г.) Розанов заявляет, что «гений есть перелом человека «куда-то», есть «отклонение в сторону от нормальных и вечных путей человечества»603. Толстой и даже Гете представляются ему прекрасными, но все-таки человеческими явлениями, «гений же всегда немножко сверхчеловечен». Розанов считает, что все остальные русские писатели (в том числе Пушкин и Лермонтов) ясны и понятны и только Гоголь «остается совершенно темен для нас, совершенно непроницаем». Это возникает из-за невероятной глубины внутреннего мира Гоголя, которая им тщательно скрывалась: «… в Гоголе было чрезвычайно много актера, притворства, игры, одурачивания ближних и соседей». Лишь два изображения, по мнению критика, отражают настоящего Гоголя: «… только в гробу, да еще для наблюдательного товарища в школе, верно следившего за ним потихоньку, он показался “как есть”, в этом загробном и страшном, противоестественном своем образе»606. Розанов опять использует образ пана-колдуна из «Страшной мести» для демонстрации истинной сущности Гоголя и проводит параллель между превращением казака в колдуна и творческой эволюцией писателя, которую он уже использовал в статье «М. Ю. Лермонтов».
Розанов снова возвращается к мысли о том, что Гоголь одновременно есть «величайший реалист и величайший фантастик». Однако в этой статье критик утверждает, что Гоголь верно отразил реальность: «Мертвые души» – «уже Русь, вся Русь». Более того, Гоголь создал нечто абсолютно прекрасное: «… то самое, что эллины сделали в мраморе, Гоголь сделал в слове: он изваял фигуры до такой степени вечные и универсальные, до такой степени безупречные, как Аполлоны и Зевсы Фидиев и Праксителей». Но безупречное по форме отвратительно по содержанию: «Аполлон и Плюшкин – какое сопоставление! От Аполлона до Плюшкина – какое нисхождение!» Розанов и раньше находил у Гоголя непреодолимое противоречие формы и содержания, например, гений комической техники при трагическом строе души, однако теперь он приходит к выводу, что в Гоголе совмещались также святой старец и неслыханный грешник. Поэтому критик пересматривает сцену попытки покаяния из «Страшной мести» и сопоставляет с ней два произведения Гоголя - «Переписку с друзьями» и письма к старцам Оптиной пустыни. Именно из этой противоположности происходит заключительная строка «смехотворной» «Ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем»: «Скучно на этом свете, господа!»
«острая грань гоголевского гения повернулась к миру так, а не иначе». Он сравнивает Гоголя со Львом Толстым и обращает внимание читателя на то, что «в людях почти одной эпохи» один высмотрел «Войну и мир», а второй - «Мертвые души». По словам критика, мы видим в вещах то, что хотим видеть, поэтому в художественном творчестве так значим субъективный настрой души: «... патетическое, восторженное, лирическое освещение вещей и освещение уничижительное зависит в сущности от вкуса». Розанов полагает, что Гоголь специально выбирал «горькие травы», то есть специально обращал внимание на темные стороны жизни. «Мертвые души», по его мнению, родились из контраста между великолепием всемирной истории, воплощаемой Римом, и Россией, которая «всех догонит и перегонит на своей “тройке”, запряженной Собакевичем, Ноздревым и Маниловым» . В Гоголе жил «такой напряженный идеализм, такая тоска по идеалу, непременно по всемирному, который облил бы смыслом все человечество и объединил бы его, связал его этим смыслом, одной целью».
«опрокинул на ”отечество” громадную чернильницу, утопив в черной влаге ”тройку”, департаменты, Клейнмихеля, перепачкав все мундиры, буквально изломав все царство, так хорошо сколоченное к половине XIX века». В этой статье Розанов выдвигает предположение, что причину появления «мертвых душ» Гоголь мог видеть в «первоначальных устоях», так хорошо выраженных им в «Тарасе Бульбе». Однако Розанов не считает свое объяснение единственно возможным, так как Гоголя нельзя объяснить только при помощи разума, самое главное в нем лежит в темной и смутной сфере нерационального.
и оценивает положительно историческую роль его творчества. В начале статьи говорится, что Гоголь верно отразил русскую действительность, однако в процессе рассуждения оказывается, что это не вся действительность, а только ее темные стороны, к которым у Гоголя было особенное чутье. В отличие от первоначальной точки зрения, согласно которой Гоголь посмотрел на жизнь мертвым взглядом и увидел то, чего в ней нет и никогда не было, теперь Гоголь предстает художником, выбирающим из реальной русской жизни то, что его притягивает.
В статье «Гений формы» (1909 г.) Розанов снова находит пустыми и бессодержательными сюжеты произведений Гоголя: «… тут вообще ничего нет, о чем стоило бы рассказать, что хотя на минуту возбудило бы нашу любознательность, любопытство, в каком-нибудь отношении возбудило бы наш интерес или тронуло, задело хоть какую-нибудь сторону души». Он развивает свой прежний подход к форме, говоря, что гоголевская «форма, то, как рассказано, - гениальна до степени, недоступной решительно ни одному нашему художнику, <…> она превосходит даже Пушкина, превосходит Лермонтова». И опять возникают аналогии с античностью: у Гоголя каждая мелочь сделана так, что не уступит «Венере Медицейской».
«непременно завалившейся куда-нибудь в навоз». Так он доводит до логического завершения свою мысль, возникшую в статье «Загадки Гоголя», утверждая, что у Гоголя просто не было чутья ко всему здоровому, хорошему и нормальному, что его интересует только «падаль», «сыр пармезан, из которого выползают живые черви». Писатель, по мнению критика, представляет собой «единственный по исключительности в истории пример формального гения», поэтому он «не описал ни одного движения мысли, ни одного перелома в воззрениях, в суждении». Однако теперь Розанову кажется, что в искусстве красота формы важнее мысли, в противовес ранней апелляции к содержательному компоненту. Он сравнивает героев Гоголя с неподвижностью и бессодержательностью Венеры Милосской, которая, тем не менее, «воспитывает и научает».
«страшному могуществу отрицательного изображения» Гоголь сделал почти невозможной любовь к прошлому, о котором стало невозможно говорить без насмешки. Розанов замечает, что «под разразившейся грозою ”Мертвых душ” вся Русь присела, съежилась, озябла», общество попыталось изменить тот образ, который придал ему Гоголь, и именно поэтому он «толкнул всю Русь к громаде мысли, к необычайному умственному движению, болью им нанесенною, ударом, толчком». Однако результаты этого умственного движения, по мнению Розанова, оказались довольно сомнительными: «… уже через 10-15-20 лет вся Русь бегала, суетилась, обличала последние ”мертвые души”, и все более и более приходила в счастье, что Чернышевский занимался с гораздо лучшими результатами политической экономией, нежели Петрушка алгеброй, а Писарев ни малейше не походил на Тентетникова, ибо тот все лежал, а этот без перерыва что-нибудь писал».
«анекдотом», то под давлением его авторитета общество «страшно идейно понизилось, измельчало». Таким образом, Гоголь уничтожил то положительное, что было на Руси до него, «те избенки на курьих ножках, которые все-таки кое-как стояли».
В этой статье в основном развивается идея формального совершенства творчества, высказанная еще в «Легенде о Великом инквизиторе» и в работе «Пушкин и Гоголь». Мысль о преимущественном внимании Гоголя к темным сторонам действительности видоизменяется Розановым, который приходит к выводу, что все хорошее и положительное Гоголь просто не мог воспринимать из-за своеобразия своей натуры. Это означает, что Гоголя уже нельзя считать реалистом. Мы видим, как мысль Розанова, сделав круг, возвращается к первоначальной интерпретации. Решив отрицательно вопрос о реализме Гоголя, Розанов также меняет свое мнение об его влиянии на развитие русского общества и говорит о том, что Гоголь уничтожил те ростки хорошего, которые на самом деле существовали в русской жизни. Несмотря на обсуждение старых идей, статья «Гений формы» не производит впечатления повтора, так как в ней Розанов подыскивает для творчества Гоголя не определения, а подходящие образы. Розанов здесь скорее не критик-аналитик, а критик-художник, и поэтому работа больше похожа на эссе, а не на традиционную критическую статью.
«Русь и Гоголь», написанной непосредственно по поводу открытия памятника, Розанов замечает, что «нет русского современного человека, частица души которого не была бы обработана и прямо сделана Гоголем», поэтому в памятнике писателю Россия венчает высшее могущество слова, как в Пушкине была увенчана высшая красота человеческой души. Однако именно Гоголь «необъяснимыми тревогами души своей <…> разлил тревогу, горечь и самокритику по всей Руси», то есть Гоголь показал на деле, как словом можно изменить судьбу государства: «… он – отец русской тоски в литературе: той тоски, того тоскливого, граней которого и сейчас предугадать невозможно, как не видно и выхода из нее, конца ее». В Пушкине и Гоголе русское слово получило «последний чекан». И далее Розанов пишет о Гоголе как «охранителе» России: «над бедными селеньями Руси», о которых говорит Тютчев, Пушкин и Гоголь «как бы простерли защищающее крыло Ангела, с запрещающим словом ко всему миру: “не смей этого коснуться, не смей этого разрушить”». Таким образом, вместо Гоголя, «задавившего» Русь, уничтожившего те самые «избенки на курьих ножках», выступает хранитель традиций и защитник русского народа: «… пока в мире звучит пушкинское слово, звучит гоголевское слово, - никто, кроме вандала, глухого, немого и слепого, не занесет над “этими бедными селеньями” меча». В данной работе Розанов, придерживаясь прежней концепции относительно словесного мастерства и могущества Гоголя, делает вывод о положительном значении его художественного наследия для сохранения русской культуры, используя те же определения и цитаты, на основании которых ранее было сделано прямо противоположное заключение.
Иррациональная составляющая души Гоголя рассмотрена в статье «Магическая страница у Гоголя» (1909 г.), в первой части которой критик рассуждает о родственной любви и родственных браках, которые были распространены в древности. Сам Розанов относится к таким бракам положительно, так как они, по его мнению, укрепляют семью и делают ее более «теплой». В свете этих рассуждений он рассматривает «Страшную месть» Гоголя и приходит к выводу, что вся повесть написана ради одного эпизода чувственного влечения отца-колдуна к дочери. Он считает, что этот эпизод представляет собой атавизм, который непостижимым образом проявился у Гоголя, так что «всю его личность хочется признать глубоко атавистическою, древнею, которая, Бог весть как, забрела в нашу «позитивную цивилизацию». Гоголь, по мнению Розанова, «захотел рассказать о невероятно страшном, необыкновенном, о “небываемом” и сумму всех этих оттенков и волнений и выразил в слове “колдун”».
Критик еще более расширяет свое прежнее сопоставление личности Гоголя с образом колдуна из «Страшной мести» и цитирует то место, где колдун умоляет Катерину выпустить его из подвала. Розанов, анализируя язык колдуна, делает вывод об его идентичности с языком самого Гоголя, представленным в письмах, в «Авторской исповеди», в разговорах с о. Матвеем и в записках к оптинским монахам. Речь остальных героев повести кажется Розанову сочиненной. Он уверен, что весь сюжет и «вся малороссийская обстановка» выдуманы Гоголем ради передачи того, «как отец тянется стать супругом собственной дочери». Розанов считает, что Гоголь использовал «спокойный сюжет Библии о Лоте и дочерях его», но не узнал этого сюжета и потому был испуган своим рассказом. Здесь критик воспроизводит тезис своей более ранней статьи «М. Ю. Лермонтов» о неправильном истолковании Гоголем потусторонних явлений. В описании замка колдуна Розанов прочитывает символику древних религий Ассирии, Египта, Персии. Так, например, в «ужасных лицах», возникающих на стенах, он видит египетских богов, в розово-голубом с золотыми нитями свете – древний символ кровосмешения. Розанов, конечно же, накладывает на повесть Гоголя свои собственные представления о проблеме пола и о древних религиях, которые занимали его творческое воображение в это время. И надо заметить, что такой Гоголь становится ему близок, интересен и не вызывает никаких критических замечаний.
«Гоголь и его значение для театра» (1909 г.) Розанов занят соотношением драматургии Гоголя и его прозаических произведений. Пьесы Гоголя для Розанова являются «вторичным помещением в другое место своего богатства», это, по существу, те же «Мертвые души», перенесенные на сцену. Розанова не смущает то, что «Ревизор» и прочие пьесы Гоголя были написаны раньше, для него это «суть первоначальный абрис, суть пробные эскизы, на которых великий писатель пробовал свою силу, в которых он приспособлялся и подготовлял себя к великой эпопее ”Мертвых душ”». В отличие от работы «Магическая страница у Гоголя», где личность Гоголя называется древней и атавистической, в данной статье Розанов, как бы забывая о малороссийских повестях, замечает, что именно «Мертвые души» исчерпали и выразили «всего Гоголя».
«продолжает собою Гоголя, а не Пушкина, продолжает ”Ревизора”, а не продолжает “Бориса Годунова”». Однако, по аналогии с прозаическими произведениями, Розанов указывает на отсутствие интриги (имеется в виду - действия) в пьесах Гоголя как на их сценический недостаток. В заключение критик замечает, что после Гоголя русский театр должен развиваться «и в глубину, и в ширину», «должен давать не только сценки, изображать не только происшествия». Сам Гоголь не одобрил бы топтания на одном месте, не хотел бы, чтобы его преемники не пошли дальше него. Таким образом, мы видим, что данная статья практически полностью укладывается в первоначальную концепцию Розанова, даже мысль о естественном преодолении ходом развития литературы (драматургии) тех негативных моментов, которые были привнесены в нее Гоголем, дублируется в ней.
В статье, озаглавленной «Отчего не удался памятник Гоголю?» (1909 г.), Розанов предполагает, что сущность Гоголя нельзя передать средствами монументальной скульптуры. Все посчитали, что памятник не удался, так как скульптор Андреев изобразил Гоголя в последние годы его жизни: «… невольно взял ”конец” Гоголя, то есть сожжение второго тома ”Мертвых душ”, безумие и смерть».
«”целое” человека и творца», а Гоголь по своей природе является одновременно и лириком, и натуралистом. Эти понятия можно соединить только в слове, а не в бронзе. «Не устроить ли где-нибудь сбоку Аполлона с лирою?» - иронически вопрошает Розанов. Гоголь в значительной степени был «бесплотным духом», имел только «видимость полного человека». Он никогда не менялся, только «рос в странное уединение свое, в безумие свое, в тоску свою». Настоящий памятник Гоголю – это черная плита на его могиле.
Еще в 1886 г. в работе «О понимании» Розанов определил Гоголя как человека, у которого началось «распадение духа», который утратил цельность психической жизни. В настоящей статье эта мысль находит свое дальнейшее развитие. Розанов, сопоставляя гениальность и безумие, приходит к выводу, весьма напоминающему теорию Ламброзо. По мнению критика, «некоторые формы гениальности, или, вернее, ”приступы” гениальности – сродни безумию». Однако под «безумием» Розанов понимает не классическое сумасшествие, а «смятение всех чувств, необыкновенное внутреннее волнение, ”пожар” души». Он определяет его как «безумие <…> метафизическое, где менее безумствует мысль и более безумствует воля, сердце, совесть, ”грех” в нас, ”святость” в нас». И снова, как и в статье «М. Ю. Лермонтов», Розанов утверждает, что у Гоголя миры здешний и «тамошний» странно перепутываются и взаимодействуют, ему «открываются ”небеса”, и вообще он ощущает, видит и знает много вещей, весьма странных с точки зрения аптекарского магазина и департамента железнодорожных дел, но не очень уже странных для священника, для отшельника, для святого, для ясновидящего».
«воображаемые или действительные монументы», «так что и следа от них не осталось». Так, например, Гоголем был уничтожен «впитанный с детства восторг к Отечественной войне».
«Словечки» Гоголя, как «какие-то бессмертные духи», залезают под череп читателя и грызут его душу до тех пор, пока он не повторит вместе с Гоголем: «Темно… Боже, как темно в этом мире!» Розанов снова приходит к выводу, что тайна Гоголя «заключается в совершенной неодолимости всего, что он говорил в унизительном направлении, мнущем, раздавливающем, дробящем; тогда как против его лирики, пафоса и “выспренности” устоять было не трудно». Именно поэтому нельзя ему ставить памятник, так как памятники воздвигают созидателям и строителям, а Гоголь шел в обратную сторону – в пустыню. У него была одинокая и зловещая душа «с черной звездой в себе».
точку зрения на Гоголя как на внутренне пустого человека и присоединяет к этому мысль второго этапа своих размышлений об открывшихся Гоголю «небесах». В результате первая интерпретация начинает влиять на вторую, и критик приходит к выводу, что именно метафизическое безумие Гоголя и послужило причиной отрицательного воздействия его творчества на русское общество. Признавая наличие у Гоголя души со зловещей звездою над собой и с черной звездой внутри себя, Розанов фактически снимает кавычки со слова «демонизм», которые использовал во время написания статьи «М. Ю. Лермонтов».
В статье «Гоголевские дни в Москве» (1909 – 1913 гг.) Розанов ставит Гоголя на второе место после Пушкина. Он пишет о том, что «наши иллюзии творят жизнь не менее, чем самые заправские факты». Вновь возвращаясь к мысли о неверном прочтении Гоголя критикой, Розанов отмечает, что «подобное понимание равно полному непониманию», но именно оно «сообщило Гоголю огромную силу ломающего лома». Гоголь показал небытие России «с такой невероятной силой и яркостью, что зрители ослепли и <…> перестали понимать, что ничего подобного
«Мертвым душам», конечно, нет в живой жизни и в полноте живой жизни». Таким образом, в этой статье снова проявляются первоначальные представления Розанова о месте и роли Гоголя в развитии русского общества.
«Один из певцов ”вечной весны”» (1909 г.). По сравнению с романом «Жизнь» история Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем и «Мертвые души» «со всей их мелочью» кажутся Розанову светлыми произведениями. По мнению Розанова, «Гоголь описал только мелочь жизни; Мопассан описывает цинизм ее». Главное отличие русской литературы от западной в том, что она вся сосредоточена на мысли, что основное внимание писателей направлено на судьбу человека и на его душу. Таким образом, при сопоставлении с Мопассаном как типичным представителем зарубежной литературы Гоголь для Розанова оказывается писателем, уделяющим большое внимание душе человека.
друг в друга, сосуществовать и смешиваться. В статье «Загадки Гоголя» преобладает вторая концепция, и поэтому оценивается положительно историческое значение писателя.
«Гений формы» в основном создана в духе первой концепции, поэтому роль Гоголя оказывается негативной. Это же отношение прослеживается и в статье «Гоголь и его значение для театра».
«Магическая страница у Гоголя», в которой творчество Гоголя рассматривается через призму теорий Розанова о семье и мистической сущности половых отношений. Так как в «Страшной мести» критик видит полное подтверждение своим догадкам, то значение Гоголя снова оказывается провиденциальным. Статья «Русь и Гоголь» превозносит могущество словесного мастерства писателя, то есть, придерживаясь первоначального мнения о неодолимой силе слова Гоголя, Розанов просто меняет знаки, делая эту силу благотворной для русского общества. В заметке «Отчего не удался памятник Гоголю?» вторая концепция накладывает свой отпечаток на вывод об отрицательном влиянии писателя на развитие России именно благодаря мистической глубине его души, что позволяет Розанову серьезно заговорить о демонизме Гоголя. И, наконец, в статье «Один из певцов «вечной весны» при сопоставлении с Мопассаном Гоголь оказывается писателем, выражающим суть русского начала с его чуткостью к живой человеческой душе.