Довольно часто в переписке со Страховым Розанов рассуждает о своем отношении к литературе, высказывая идеи, очень похожие на те, которые будут впоследствии развиты им в «Уединенном» и «Опавших листьях». В письме от 2 марта 1888 г. Розанов указывает: «… в литературной деятельности есть нечто развращающее»183. Он выделяет как бы две стороны явления: во-первых, сам писатель или художник является всего лишь инструментом, посредством которого проявляются иные силы: «…поэт, художник или мыслитель, есть лишь жалкая, бессильная вещь, в которой совершается эта объективация жизни»; во-вторых, когда процесс творчества завершен, у человека появляются «страшные и темные мысли», появляется желание «жить в мысли или чувстве другого». Причину этого Розанов видит в природе человека: «Человек – человекоубийца по природе своей; я хочу убивать чужие мысли, хочу, чтобы чужие души жили не своею жизнью, а моею жизнью». То есть иное, сверхъестественное содержание воплощается в человеке через агрессивное начало именно потому, что он обречен на смерть: «… насколько человек производит, настолько он умирает (тем, что он умирает всю почти жизнь) и это как в физическом, так и в духовном смысле». Хотя сам процесс творчества, по Розанову, совершенно нейтрален: «Когда я пишу, я, конечно, интересуюсь лишь тем, о чем пишу, посторонней мысли нет никакой».
В письме, датированном декабрем 1890 г., Розанов развивает свою мысль далее.
Он видит нечто нехорошее и нецеломудренное в том, что свои самые сокровенные мысли и чувства человек выносит на суд публики, а не хранит в себе. По его мнению, это калечит писателя. Розанов признается, что, напечатав свою статью, всегда испытывает сожаление: «Я отчетливо чувствую, что сделал что-то дурное, не в меру достоинства человека, унижающее и пачкающее душевную чистоту и высоту».
– стремление навязать миру свое сознание – Розанов приписывает всей своей эпохе: «В XIX в. все немножко проститутки (и аз грешный), все мы тянемся перед миром и жаждем: “Рассматривай нас”».
«По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого» (1895) Розанов сожалеет о том, что русская литература начала распространяться за границей: «О, как грустно, как страшно, что литература наша переступила тесные границы родной земли и потащилась на всемирный рынок, потянулась за всемирной славой; какими это бедами для нее грозит…».
В сознании Розанова противопоставлены рукописный и печатный тексты, о чем много пишет в своей книге А. Синявский. К печати Розанов относится с подозрением:
«…всякое чувство, будучи напечатанным, кажется лишним, хочется его поубавить».
«писать – это бедствие, это – ненужное», а его собственное творчество имеет сугубо практический смысл. Во-первых, он пишет «для жизни», т. е. ради заработка, во-вторых, это требуется в процессе его внутренней работы: «…все придуманное у меня нисколько не держится в голове – сейчас нужно говорить или писать».
Также в переписке впервые появляется противопоставление жизни и литературы, которого еще не было в книге «О понимании». Все симпатии Розанова исключительно на стороне жизни. По его мнению, писатели оторвались от жизни и незаслуженно пренебрегают обыкновенным, простым человеком: «Мне все представляется, что Вы, большие писатели, знакомы только с писателями же, т. е. людьми, не совсем обыкновенными, житейскими, простыми. Мне все мерещится, что, судя о жизни и людях, вы что-то просмотрели самое главное, самое лучшее и так, бедные, умрете, не узнав, “чем люди живы”, до некоторой степени сами несчастные». Человек важнее литературного произведения, даже самого совершенного: «… разве эти дети, этот будущий мир радостей и тревог, благородного и доброго, хоть, может быть, подчас и глупого – не стоят Ваших лучших стихотворений?» Вероятно, это противопоставление возникает в связи с обстоятельствами личной жизни Розанова. В письме, датированном концом июня 1888 г., он признается Страхову, что раньше думал, будто «мышление может совершенно наполнить жизнь, что за ним можно и не ощущать, что в сущности лишен всего». Но теперь его мнение изменилось: «… мною и овладело некоторое фаустовское чувство или, пожалуй, чувство банкира, потерпевшего крах: именно, страшная неудовлетворенность теоретизмом и жажда примкнуть сухими губами к радостям обычной, маленькой жизни, о которой я до сих пор высокомерно позволял себе не думать». Если раньше Розанов, по его признанию, посвящал свою жизнь исключительно умственным интересам, то теперь он с таким же пылом бросается в другую крайность и начинает воспевать радости простой жизни. Это изменение мировоззрения отразилось на его восприятии литературы. Розанов признает ее, как и всякое умственное занятие, вторичной по отношению к живой жизни, отдавая предпочтение хорошему человеку перед хорошим писателем.
«…безграмотный полицейский почему не содрогается перед своею совестью, а писатель в этом именно (в советах со своею совестью) менее всего нуждается». Таким образом, оказывается, что «литература – это поприще самых неэстетических, самых неблаговоспитанных нравственно людей и очень неумных».
Эта мысль появляется у Розанова уже после написания «Легенды о Великом Инквизиторе» (письмо датировано январем 1891 г.). Очевидно, что на мнение Розанова повлияло исследование творчества Гоголя. В дальнейшем это мнение еще и ужесточится: «Нужно быть очень тупым, чтобы не питать некоторой доли сильнейшего неуважения к литературе. <…> Хорошо делал Достоевский, что почти всегда описывал литераторов жуликами и проходимцами; они таковы и есть – в значительной степени».
литературой бесплодно, не приносит никаких результатов. Именно поэтому, пишет Розанов, он и предпочитает простую жизнь: «… самую маленькую действительную и благородную радость, которую я испытываю от кого-нибудь из окружающих меня, маленьких же лиц, я не променяю на самый громкий литературный успех».
В то же время романтическое противопоставление жизни действительной и идеальной у Розанова продолжает сохраняться. В письме Страхову (датируется февралем 1893 г.) он признается: «Все мои писания – это красноречивый сон о какой- то действительности, которую я видел и полузабыл; точнее – вижу еще, но так мало люблю ее, так мало привязан к чему-нибудь в ней конкретному, что не нахожу ничего лучшего, как грезить среди нее». Таким образом, оппозиция жизнь/литература является одним из ключевых пунктов в эстетической системе Розанова. Он как бы оказывается настолько замкнутым в своем внутреннем мире, что, во-первых, исполняет все роли сразу – и читателя, и писателя, во-вторых, не может до конца поверить в существование читателя: «…я могу стать дорог читателю, интимен – это я чувствую; как дорог себе (а ведь я для себя – читатель, поверьте только) в этом грезящем высказывании».
Тему отношений писателя и читателей Розанов затрагивает неоднократно. Так, большим достоинством статей К. Н. Леонтьева Розанов считает то, что тот не обращает внимания на публику: «Читатель, конечно, стоит где-то в стороне, но Вы его не видите и разговариваете с собою. От этого невыразимая прелесть языка Вашего, этих отрывочных, сухих и точных фраз». В другом письме он снова замечает, что в писательстве есть «нечто развратное», именно в силу сложности и неоднозначности отношений между писателем и читателем: «… по-моему, пишущий должен как-то ненавидеть своих читателей: они чужие ему и, однако, смеют поступать так, как близкие; и ты сам виновник того, что они так поступают с тобой, - отсюда презрение к себе, к какому-то своему малодушию или ошибке, неблагоразумию». Неведомая сила заставляет человека заносить на бумагу свои мысли, а потом представлять из разных побуждений (стремление заработать, желание распространить свои мысли, жажда славы) свои интимные мысли и чувства на суд публики, обращаясь, таким образом, к толпе как к близким людям.
– взаимообусловленность биографии писателя и его творчества.
«И в самом деле, лишь видя, в каком отношении к реальному факту жизни стоял тот или иной писатель, мы можем вскрыть для себя невысказанный смысл его произведений, который дотоле нам представлялся отвлеченно-неясным…».
Идея прямой связанности жизни и искусства высказывалась Розановым уже в книге «О понимании». В письме к Леонтьеву (август 1891 г.) Розанов связывает эту идею со своими представлениями об упадке культуры, характерном для всего XIX в.
Именно в развитии искусства видит Розанов главную причину этого упадка:
«…психическая деятельность истощает органическую энергию, что в нее уходит первая, и раз что-нибудь хорошее написано, нарисовано, совершено – некоторая доля жизни вышла из человечества, пропала в нем навсегда». В доказательство Розанов приводит наблюдение за своим собственным творческим процессом: «… в разных местах моих сочинений Вы найдете отдельные страницы, написанные с большой страстью или где блестит совершенно оригинальная мысль, доказательства коей льются сами собой. Я испытывал, что, написав эти страницы, я всегда физически ослабевал (как мужчина) и становился психически раздраженным, сумрачным, злым почти; а перед написанием бывали минуты какого-то удивительного просветления и счастья, повышения жизни». Свое субъективное переживание Розанов переносит на исторический процесс. В сборнике «Последние листья» (1916 г.) он упрекает русскую литературу за частный и личный характер, то есть такой, когда за предметом не видно человека. Последний, по мнению Розанова, кто «интересовался Россиею и любил Россию», - это Пушкин. И это «великое забвение всею литературою, вполне классическою по форме, всей и всякой русской действительности» послужило причиной «нигилизации» России гораздо в большей степени, чем «отрицательное движение 60-х годов». Россия «сделана царскою заботою и солдатским трудом и крестьянским и поповским долготерпением», а литература не нужна, потому что от нее «никому ни тепло, ни холодно». Русские писатели, заявляет критик, всегда отличались легкомыслием, которого не может быть ни в одном по-настоящему религиозном человеке.
Концепция зависимости жизни от литературы развертывается в работе «С вершины тысячелетней пирамиды (Размышление о ходе русской литературы)» (1918 г.). Розанов отмечает, что «история русской литературы от Петра Великого и до могилы русского царства есть явление настолько исключительное, что оно может назваться «всемирным явлением», всемирною значимостью – независимо нисколько от своих талантов». По мнению критика, именно литература «сломила наконец царство», «разнесла жизнь народа по косточкам». Если обратиться к высказыванию из «Опавших листьев», то такое воздействие на жизнь литература оказывает потому, что Розанов считает описание полностью исчерпывающим переживание. Именно поэтому он высказывает парадоксальное мнение о том, что в русской истории литература есть суть, а не явление, что даже войны совершались только для того, чтобы писатели их описывали, и в результате литература становится не чем иным, как причиной смерти своего отечества.
Розанов утверждает, что в литературе было «одно служение, одно бескорыстие, одно – самоотвержение», но направлено это служение было на доказательство того, что «пыль земная – священнее звезд». Русская литература обличительного направления доказывала, что «сапоги выше Пушкина, - и притом действительно выше и священнее, святее его». Ответственность за произошедшее Розанов возлагает на христианство, которое ставит «Лазаря в ранах выше Давида, играющего псалмы на арфе». По мнению критика, вовсе не русская литература выдумала противопоставление «Пушкин» и «сапоги», это истина, которую возвестил «Голгофский Страдалец».
Кроме Христа, Розанов винит в случившемся Петра Первого и западников.
«как бы слабо отпечатанной на космическом печатном станке», не оригинальной, а живущей впечатлениями и подражаниями. О слабости России говорит и ее беспрецедентная гибель от словесности. Единственное, что было в России гениальным, - это литература, которая, несмотря на всего один только век ее существования, стала совершенно универсальным явлением, никому «не уступающим в красоте и достоинствах своих». И весь XIX век, который «Россия прожила в литературе», русское общество верило, что «переживает какое-то священное писание, священные манускрипты».