На втором этапе рассмотрения творчества Гоголя Розанов меняет свою оценку.
Уже в статье 1897 г. «Смысл аскетизма» он называет Гоголя, а также Толстого и Достоевского «великими мистиками нашей литературы», которые запылали новой любовью к человеку «во плоти», в его земной тяжести. По мнению критика, это русские писатели «единственно оригинально и до глубины религиозные». Розанов отказывается от своего мнения о «мертвенности» души Гоголя, вероятно, под влиянием распространившейся концепции Ницше о двух творческих началах. В статье 1898 г. «Вечно печальная дуэль» он находит у писателя «вулканические рыдания под корою ледяного смеха» и дает определение его душе как «типично стихийной».
Критик объединяет Гоголя, Лермонтова и Достоевского как писателей, которые преклонялись перед Пушкиным и хотели через него «заклясть» свои «стихии», но не могли этого сделать. Таким образом, Розанов противопоставляет Пушкину Гоголя и Лермонтова. Он считает, что между ними существует «параллелизм» как между высшей и низшей точками «круга небесного». Хотя в этой статье Розанов и использует определение характера творчества Гоголя, какое он давал ранее, но теперь «мертвенность» и «умерщвляемость» живого» становятся у него «дивными и властительными». Это стихийное начало в Гоголе, на которое не мог иметь влияния статичный Пушкин. Теперь это качество начинает казаться Розанову более важным: «Гоголь … именно в «стихийности» своей неизмеримо властительнее Пушкина».
«мертвое» не может быть «стихийным».
«Истинный “fin de siecle”» Розанов рассматривает черновой набросок плана «Мертвых душ» как пророчество, которое «не только до глубины выражает, но и до подробностей очерчивает ту картину, над которой мы плачем сейчас». Гоголь представляется Розанову «Иеремиею» «не руин своего времени, своего отечества, но культуры европейской, но цивилизации… христианской». Этим коротким замечанием Розанов впервые выводит Гоголя за рамки русской культуры, примеряя к нему роль критика христианства. В путевом очерке «Федосеевцы в Риге» (1899 г.) Розанов упоминает «вечную и печальную на Руси» ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Он восхищается Гоголем, который, по его мнению, выразил этой ссорой «всю суть России», «а ведь почти и не жил в ней, нехристь, - только «проехался».
В статье 1901 г. «Небесное и земное» Розанов приводит эпизод биографии Гоголя, когда о. Матвей потребовал от умирающего Гоголя отречения от Пушкина, в подтверждение своей мысли о том, что христианство требует от человека отказа от всего земного: весь мир – и Пушкин, и «детишки и жены» приносятся в жертву идее искупления. Далее в заметке «Оптина пустынь» (1903 г.) Розанов рассматривает письма Гоголя старцам и приходит к выводу, что «и впечатление Оптиной пустыни, и знаменитые увещания о. Матвея, ржевского протоиерея, пали на душу Гоголя, как брызги совершенно невинной воды на раскаленную заслонку топящейся печи». В то же время Розанов отмечает, что «ранее всяких богословских знакомств у совершенно молоденького Гоголя <…> появляются эти самые покаянные, тревожные ноты». В качестве примера он ссылается на эпизод из «Страшной мести», в котором колдун появляется перед святым схимником и просит за него молиться. Гоголь оказывается вне рамок православия, у него какие-то особенные отношения с миром сверхъестественного. В путевом очерке 1907 г. «Русский Нил» Розанов рассказывает о посещении Радищевского музея в г. Саратове, где ему встретилось письмо Гоголя о. Матвею, в котором Гоголь оправдывается за «Выбранные места из переписки с друзьями». Розанов называет отца Матвея «Мефистофелем Гоголя» и замечает, что Гоголь, болея и умирая, «оставался несколькими головами выше своего советчика- духовника и инквизитора». Надо отметить, что религиозность, которая, по мнению критика, присуща Гоголю, представляется ему более значимой, чем ортодоксальное православие. И в качестве критика христианства Гоголь весьма импонирует Розанову.
Одно из любимых мест из Гоголя у Розанова – явление души пани Катерины перед ее отцом-колдуном в «Страшной мести». В статье «Заметка о Пушкине» (1899 г.) этот образ Розанов применяет к самому Гоголю, свободная душа которого вечно где-то летает, а тело просто «вешалка с платьем». Он снова объединяет Гоголя, Достоевского и Лермонтова как писателей, которые «опьянены», «суть оргиасты в том значении, и, кажется, с тем же родником, как и Пифия, когда она садилась на треножник». Умный, строгий и серьезный Пушкин менее актуален для современной действительности, чем Достоевский, Толстой и Гоголь, которые зорче его и в современной жизни «нужнее, как ночью в лесу умелые провожатые». В работе «Ив. С. Тургенев» (1903 г.) Розанов говорит о динамическом начале Руси, которое с Гоголем, Лермонтовым, Толстым и Достоевским вошло в русскую литературу, в противовес началу статическому, олицетворяемому Пушкиным, Гончаровым и Тургеневым: «… если те писатели, спокойные, дали ей образы, как она жила и есть; то эти тревожные писатели пробовали, каждый по-своему, начертать ей закон и …fatum что ли, пророчество». Так возникает новое деление на писателей, просто описывающих действительность, и писателей - пророков.
«Легенды о Великом инквизиторе» (1901 г.) Розанов отказывается судить о душе Гоголя: «… сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете его до дна», но повторяет мысль о том, что Гоголь был идеалист и не имел связи с реальностью: «Гоголь был великий платоник, бравший все в идее, в грани, в пределе (художественном), и, разумеется, судить о России по изображениям его было бы так же странно, как об Афинах времен Платона судить по отзывам Платона». Розанов опять удивляется мощи слова Гоголя:
«… невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже ненужного». Образы Гоголя одновременно и реальны, и фантастичны. Из этого Розанов делает вывод о том, что Гоголь «знал загробные миры; и грех, и святое ему были известные непонаслышке». Так как это предисловие к работам, где сформулирована первоначальная точка зрения Розанова на творчество Гоголя, написано на втором этапе развития концепции, то мы наблюдаем здесь интересное совмещение двух интерпретаций. Гоголь по-прежнему не является реалистом, вернее, его произведения реальны по форме, но фантастичны по своему содержанию, и именно поэтому по ним нельзя судить о России. Но одновременно Гоголь необыкновенно глубок и по личному опыту знает загробные миры, что указывает на его таинственную, мистическую и стихийную сущность.
«М. Ю. Лермонтов» (1901 г.) Розанов развивает свою мысль о творческом методе Гоголя как сочетании реализма и фантастики. Прежде всего Гоголь – это писатель, умеющий «так нарисовать действительность, так ее подметить в самомалейших реальных подробностях, как никто». Но кроме этого он еще может «вдруг заснуть и увидеть то, чего вовсе не содержится в действительности».
Изображая в «Страшной мести» Днепр, на самом деле Гоголь «рисует свою душу, … тянущуюся ко всему миру». Правдоподобие изображения создается «напряженной страстностью», а не подробностями. Розанов сравнивает Гоголя с лунатиком («сомнамбулистом»), который идет по крышам и одновременно видит сон, сочетая «величайший реализм и несбыточное».
«Умирающий гладиатор» и «Моисей» Микель-Анджело», Розанов вспоминает эпизод из той же «Страшной мести», когда «лошадь, на которой скакал колдун от своих грехов и всего ужаса своего прошлого, обернулась и засмеялась», и называет его самым страшным мистическим моментом. Розанов довольно часто использует принцип метонимии, пытаясь определить творчество Гоголя через одно из его произведений или даже один из образов, созданных этим писателем. В статье «М. Ю. Лермонтов» он сопоставляет сцену проявления истинного лица колдуна при виде иконы («Страшная месть») со всем творчеством Гоголя, который насмешил публику в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», затем «состарился» и «осунулся» в петербургских повестях и, наконец, «заговорил самые необыкновенные вещи» в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и в «Авторском завещании». К тому же Гоголь «умер фантастично и покаянно, как будто нагрешил самые несбыточные грехи».
Исходя из этих соображений, Розанов приходит к следующему выводу: «… нельзя отделаться от впечатления, что Гоголь уже слишком по-родственному, а не по- авторски только знал батюшку Катерины», - то есть, казалось бы, намекает на сатанинство писателя. Тем не менее Розанов заключает в кавычки слово «демонизм» по отношению к Гоголю и Лермонтову. Он настаивает на том, что «между ними и совершенно загробным, поту-светлым “х” была некоторая связь», что оба «были любимы небом, но любимы лично, а не вообще и не в том смысле, что имели особенную даровитость». Розанов считает, что и Лермонтов, и Гоголь имели «параллелизм в себе жизни здешней и какой-то не здешней», причем «родной их мир – именно не здешний». Оба писателя имели видения и видели то, что недоступно всем остальным, однако эти видения «до того не отвечали привычным им с детства представлениям о религиозном, о святом», что они были «испуганы этими бестелесными явлениями» и «дали им ярлык, свидетельствующий об отвращении, негодовании: ”колдун”, “демон”, “бес”».
Таким образом, «демонизм» Гоголя и Лермонтова оказывается на самом деле повышенной чувствительностью к сверхъестественному, которое, не являясь по своей сути злом, так напугало обоих писателей, что они неправильно истолковали эти явления. На основании этой интерпретации у Розанова возникает новое объяснение лирических отступлений в произведениях Гоголя: это не «скорбь в творце при виде сотворенного», а возвращение в свою родную стихию из удушливой и тесной эпопеи.
«М. Ю. Лермонтов» является важной вехой в осмыслении творчества Гоголя в критическом наследии Розанова. От прежних утверждений о пустоте и даже бездушии Гоголя критик переходит к мысли о его врожденной связи с трансцендентным. Это предположение настолько увлекает Розанова, что он пересматривает свое мнение о творческом методе Гоголя и говорит о его призвании изображать с одинаковой силой и реальное, и фантастическое. Если раньше реальной была форма, а фантастическим – содержание, то теперь реальным становится также и содержание. Эта мысль развивается в работе «Гоголь» (1902 г.). Сначала Розанов рассуждает о стиле, который есть у каждой человеческой души; этому стилю души соответствует «стиль целостного творчества, исходящий из этой души». Стиль для критика – это «дух, объемлющий все подробности и подчиняющий их себе». Стиль автора выражается в языке, в выборе сюжета, в способе обработки сюжета. Розанов не отделяет биографию писателя от его творчества, поэтому стиль – это некая психологическая модель, которая организует и жизнь, и творчество по одному принципу. Стиль Гоголя назвали «натуральным», но даже Пушкин не создавал таких «чудодейственных фантазий», и в этих фантазиях «чуешь какую-то истину, хотя их фабула переступает границы всякой возможности». Этим Розанов утверждает, что реализм проступает у Гоголя через фантастическое, и, вероятно, в данном случае он имеет в виду сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки». Далее критик повторяет свою мысль о равной приверженности Гоголя к фантастическому и к натуралистическому, но при этом подчеркивает, что действительность Гоголь знает не эмпирически, а интуитивно и поэтому смотрит не на реальные предметы, а внутрь себя: «… иногда кажется, что он носил в субъекте своем мир, совершенно подобный внешнему, и уже последний знал раньше, чем на него начинал глядеть». Гоголь «дал нам неутешное зрелище себя, и заплакал, и зарыдал о нем».
увидел внутри себя, совпала с русской действительностью. Настаивая теперь на реалистичности творчества Гоголя, Розанов по-другому интерпретирует его произведения. Царь-реформатор, по мнению критика, выведен подлинным ревизором в одноименной пьесе, а Хлестаков представляет собой «негласную сатиру на все 25-летие, от декабристов до Севастополя». Розанов заявляет, что без Гоголя нельзя представить реформ Александра II: «после Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко ломать», поэтому по кардинальному воздействию на русское общество он является величайшим русским политическим писателем. Гоголь «сжег николаевскую Русь», и это было преднамеренное разрушение. Таким образом, Розанов видит в воздействии творчества Гоголя на русское общество одну из главных причин отмены крепостного права.
Итак, Розанов, будто бы «ненавидящий» Гоголя, пишет о том, что без Гоголя невозможно себе представить развитие русского общества: «… потерять всю Белоруссию не страшнее станет». То есть он оценивает положительно влияние Гоголя на культуру России эпохи Николая Первого. Вовсе не мертвые души увидел Гоголь в русской жизни, а реальные типы людей, мало того, он «в своих Костанжогло и Муразовых предсказал Губониных, Кокоревых, Кауфманов, Барановых». В ранней статье «Как произошел тип Акакия Акакиевича» образы Улиньки и Костанжогло названы обеднением действительности, ее упрощением и сужением, теперь эти образы «совпадают» с реальными людьми. В отличие от прежнего утверждения о пустоте и мертвенности Гоголя Розанов в этой статье заявляет, что в жизни Гоголь был скрытен и притворен, но «в творчестве своем он был безмерно искренен, горел, пылал в нем и непритворным смехом, и непритворною любовью». То, что прежде было «восковой массой слов», теперь обозначается Розановым как «горение».
«к тем редким мятущимся и странным натурам, которые и сами от себя не имеют «ключа». Гоголь слаб, постоянно ищет опоры и поддается влияниям «от Пушкина до священника Матвея Ржевского»; «он вечно борется с собою: он вечно кого-то поборает в себе»; «он вечно кается – непонятно в чем». Даже творчество для него было «ступенями его внутренней с собою борьбы». Розанов в очередной раз сравнивает творчество Гоголя с преображением колдуна из «Страшной мести» и называет его «колдун с филантропическим образом мыслей». Эти особенности часто объясняют психической болезнью. По Розанову, это скорее заболевание нравственное: Гоголь страдает «от чрезмерности душевных глубин». По мнению критика, в писателе заговорил «дух земли», и оттого-то ему было так трудно, что он даже не мог этого объяснить. Гоголь имел в себе «древнее ведовское начало», и именно от этого происходит «его таинственная и рациональная сила».
В этом же 1902 г. в статье «25-летие кончины Некрасова» Розанов указывает, что в 30-е гг. «Гоголь смеялся над действительностью, и притом довольно полно, т. е. над всею и всякою русскою действительностью», а научился смотреть на мир без сарказма только после того, как попал в Рим. В отличие от двух рассмотренных выше работ Розанов снова отрицает реализм Гоголя: «… весь мир Гоголя – глубоко фантастический; он изведен изнутри его бездонного субъективизма». Он считает Гоголя необыкновенным человеком, хотя и уступающим Некрасову в «русизме».
«Поминки по славянофильстве и славянофилах» (1904 г.) сопоставляет Гоголя с Петром Великим: «… куда ни глянем – все от него имеет начало». В статье 1905 г.
«Новые вкусы в философии» Розанов объявляет творчество Гоголя завершением традиции «старого смеха» - это «величайший в нашей литературе смех и последний настоящий смех». Надо заметить, что в этом высказывании вовсе не наблюдается того неприятия смеховой культуры, которое будет характерно для Розанова в дальнейшем.
Критические высказывания о Гоголе в этот период ограничиваются «Заметкой о Пушкине» (1899 г.), в которой Розанов называет «пустыми» юношеские письма Гоголя к матери: «несравненный рассказчик, в письмах он не умеет рассказывать», «постоянно сбивается на поучение». Розанов обвиняет Гоголя в «вечной надуманности» его произведений: «он ”не от души” рассказывал», «садясь “сочинять”, он ставил тему, он ее развивал и доводил до конца». Таким образом, Розанов настаивает на рациональности творчества Гоголя, который, тем не менее, не мог сгладить противоречий между формой и содержанием своих произведений, имея «гений комической техники при страшно трагическом сложении души». В обзоре «Литературные новинки» (1904 г.) Розанов упоминает о Гоголе в контексте критического осмысления творчества А. П. Чехова. Розанов замечает, что «вся литература наша есть или глубокая лирика от скуки, ничегонеделания и тоски (Лермонтов, Гоголь, Тургенев; сюда и Чехов входит); <…> или – правописание, сатира, раздражение (начиная с Гоголя, и сюда также входит Чехов)». Однако и то и другое поверхностно и не затрагивает истинных основ бытия - «это есть гнев на вялый цвет кожи, когда вопрос не в ней, а в нервах».
В заметке «Среди анархии» (1905 г.) Розанов видит в Гоголе «чудовищного анархиста», «каких еще земля не рожала». В послесловии к комментарию «Легенды о Великом инквизиторе» (1906 г.), в которое включена рецензия на работу Д. С. Мережковского «Гоголь и черт», Розанов насмешливо замечает: если логически продолжить мысль автора о том, что Гоголь всю жизнь ловил черта, то приходится признать, что Гоголь ловил за хвост самого себя, «ибо в письмах он писал, что все "старается исправляться", что "выставлял свои пороки в выводимых лицах" и через это "освобождался от них"...».
«Толстой и Достоевский об искусстве» (1906 г.) Розанов упоминает о Гоголе как о «натуралисте-художнике», поясняя, что Гоголь «был натуралист в приемах изображения, а не в чутье к действительности, не по вкусу к ней», и в своем творчестве Гоголь довел до вульгарности простоту Пушкина. В статье «На закате дней (Л. Толстой и быт)» (1907 г.) Розанов замечает, что гений Толстого по «задаче животворить» был полностью противоположен гению Гоголя, который «мертвил даже и налично живое, окружающих современников, все». Розанов восторженно говорит о «неслыханной сладости» словесного мастерства Гоголя, об особой «психофизиологической магии» его слова: «… у Гоголя был резец Фидия, которым где он ни проведет, все это, где провел, и остается вечно жить, не забывается, не может забыться!» Читатель получает от чтения «Мертвых душ» эстетическое наслаждение, напоминающее «дьявольское щекотание нервов». По мнению критика, «это какой-то острый лимбургский сыр для гастрономов». Однако хотя «талант Гоголя был неизмеримо выше, чем у Толстого, но душа его несравненно была мельче, уже, площе, неинтереснее и (пожалуй, главное) неблагороднее». По сюжету произведения Гоголя – всего лишь «анекдот» и «приключение». Розанову это кажется «до того узко и, наконец, страшно, страшно именно в гении и корифее литературы, что растериваешься, ум сжимается недоумением и начинает негодовать». Его поражает «мощь формы и бессилие содержания, резец Фидиаса, приложенный к крохотным и по существу никому не нужным фигуркам». Далее критик делает вывод, противоречащий тому восхищению глубиной и реализмом Гоголя, которое характерно для второго этапа развития его концепции творчества писателя: «Гоголь был волшебник, но волшебник, так сказать, не макрокосма, преувеличенного мира, а волшебник микрокосма, <…> мира, какого-то пришибленного, раздавленного, плоского, даже только линейного, совершенного невозможного и фантастического, ужасного и никогда не бывшего!».
«Толстой в литературе» относит Льва Толстого к писателям пушкинского направления: «… между Пушкиным и Гоголем он встал, склонившись всецело к Пушкину и не имея почти ничего гоголевского». Розанов считает, что творчество этого писателя является значительной вехой на пути борьбы с влиянием Гоголя: «… именно живопись Толстого своим положительным отношением к русской истории и русской жизни уравновесила гениальные отрицания малоросса Гоголя; уравновесила, притупила и сгладила». В работе того же года «Забытое возле Толстого» Розанов заявляет, что гений Гоголя могущественнее гения Толстого.
Толстой изобразил русскую жизнь полной интереса, глубины и благородства, «в этом отношении и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов перед ним ничтожны, пигмеи».
– «магия», «радий слова», а «у Толстого везде “без радия”, - все обыкновенные вещества». То есть Розанов здесь сравнивает писателей по формальному мастерству и ставит словесное мастерство Гоголя неизмеримо выше мастерства Льва Толстого. Далее он противопоставляет Толстому также Пушкина и Лермонтова, утверждая, что «у Пушкина, Лермонтова, Гоголя все “божественно” в самом серьезном смысле», а Лев Толстой – обыкновенный, «наш». Причину этого Розанов видит не в личности этих писателей, а в усложнении жизни, требующей для адекватного изображения именно такого художественного метода. Мы видим, что в сопоставлении со Львом Толстым Гоголь полностью перестает быть реалистом. Более того, Розанов утверждает, что произведения Льва Толстого положительно повлияли на русское общество, искоренив «гениальные отрицания» Гоголя. Так Розанов возвращается к своей первоначальной концепции.
источником его «нравственных заболеваний». Розанов начинает рассматривать Гоголя как прирожденного мистика, имеющего контакт с потусторонними силами, и это заставляет его изменить первоначальное мнение о произведениях писателя. Вторая интерпретация начинает формироваться в 1897 – 1898 гг. в статьях «Смысл аскетизма» и «Вечно печальная дуэль». Розанов продолжает использовать свои старые определения, вкладывая в них новый смысл, что приводит к семантическим казусам наподобие «мертвой стихийности». Окончательно концепция складывается в 1901 – 1902 гг. в статьях «М. Ю. Лермонтов» и «Гоголь». Розанов восхищается Гоголем и отводит ему роль в русской истории? сходную по значению с ролью Петра Первого.
Здесь еще нет пресловутой «ненависти», а также резких высказываний о смехе Гоголя.
«древнего ведовского начала», Розанов полностью принимает его точку зрения на русское общество, в том числе и его «величайший» смех, который кажется ему «последним настоящим смехом» в русской литературе.
после того, как вторая точка зрения была окончательно сформулирована, Розанов начинает возвращаться к своему первоначальному мнению. Рассматривая творчество Льва Толстого и сравнивая с ним Гоголя, Розанов, очевидно, обнаруживает справедливость своих более ранних утверждений. Он снова говорит о противоречии формы и содержания в произведениях Гоголя и о том, что изображенные им персонажи не имеют отношения к русской действительности.