Голубкова А.А.: Критерии оценки в литературной критике В.В. Розанова
2. 1. Розанов о Пушкине

А. Д. Синявский обращает внимание на восторженное отношение Розанова кПушкину: он даже не читал его, а «пел, как поют молитвы». А. Н. Николюкинсчитает поводом для непосредственного обращения Розанова к творчеству Пушкинаполемику критика с В. С. Соловьевым. Исследователь характеризует в целомвосприятие Розановым Пушкина как положительное, хотя и указывает на то, что в чем-то Розанов отдает предпочтение Кольцову. Наиболее близкой Розанову вПушкине, по мнению исследователя, была интимность, причем критик «видел дажебольше этой ”интимности”, чем было высказано самим поэтом». Под интимностью вданном случае Николюкин понимает пристальное внимание Розанова к семье ивопросам пола.

С. А. Кибальник в статье «В. В. Розанов ”за” и ”против” Пушкина» рассматривает концепцию Розанова с точки зрения пушкиниста. Он упрекает критика в излишнем субъективизме и находит, что большинство статей написано Розановым не о Пушкине, а по поводу него. Исследователь отмечает у критика при рано сложившемся общем восприятии Пушкина постоянные сомнения и колебания в оценке творчества и личности поэта. Первый довод в пользу Пушкина состоит в идеале нормального, здорового развития, второй связан с «многобожием» поэта, но впоследствии именно эти доводы «за» не раз становились доводами «против» Пушкина как признаки его бессодержательности и конформизма. Кибальник приходит к выводу, что Розанов неправильно понял стихотворение «Эхо», так как отклик поэта на всякий звук вовсе не означает, что ему безразлично, какой это звук.

Исследователь сопоставляет мнение Розанова о статичности Пушкина с точкой зрения символистов, которым поэт нередко казался слишком простым. Розанов, по мнению автора статьи, пытается «установить границы пушкинской актуальности для художественного сознания ХХ века», так как его не устраивает декларация вечной современности Пушкина при чисто формальном характере поклонения ему. Кибальник отмечает, что отношение Розанова к Пушкину, оставаясь в каких-то своих общих основах константным, изменяло знак в зависимости от эволюции исторической концепции критика. Исследователь находит противоречие в том, что, осудив статью Владимира Соловьева «Судьба Пушкина», сам Розанов в дальнейшем подчиняет поэта своей собственной теории пола. Эта противоречивость представляется автору статьи свойством личности Розанова и «проистекает из чисто художественного ощущения неисчерпаемости жизни во всех ее конечных интерпретациях». Мысль Розанова развивается как художественная тема, и в этом критик оказывается конгениален Пушкину.

Кибальник основывает свою точку зрения на общепринятом мнении о парадоксальности Розанова, что сводит объяснение к простой констатации противоречий. В результате автор находит парадокс там, где его нет, так как критика чужой концепции и дальнейшее выдвижение своей еще менее обоснованной теории не может являться исключительной привилегией В. В. Розанова. Весьма важным, однако, является наблюдение о влиянии символистов с их культом дионисийских стихий и устремленностью к мистическим глубинам на развитие образа Пушкина в критических работах Розанова.

«А. С. Пушкин – “наше” или “мое”: О восприятии Пушкина В. Розановым» обращает внимание на сознательный субъективизм критика в подходе к творчеству поэта. По мнению автора, Розанов выступает как «читатель- творец, генерирующий личностное восприятие текста и жизни Пушкина». Розанову в Пушкине интересно исключительно его отношение к вопросам семьи и сексуальности. Поэтому исследователь считает ключевыми статьи «Кое-что новое о Пушкине» (1900) и «К кончине Пушкина» (1916), а остальные высказывания критика находит ординарными и банальными. По мнению Мондри, между этими двумя статьями, которые явились реакцией на биографический материал, Розанов не проявляет к Пушкину большого интереса. В первой работе исследовательница указывает на угаданную Розановым ветхозаветную мудрость Пушкина и важность роли семьи в иудаизме, вторая посвящена демонстрации того, как Пушкин–пантеист не выполнил в жизни роль ветхозаветного мужа. Автор статьи считает, что Розанов, используя интересующие его вопросы одновременно в качестве объекта и метода исследования, разрушает биполярность субъективного и объективного.

Мироощущение и философия жизни Розанова сходны, по ее мнению, с восприятием мира таких мыслителей, как Мерло-Понти, Ж. Делез, Ж. Батай.

Точно так же, как Пушкин, согласно представлению автора статьи, служит Розанову исключительно в качестве способа демонстрации своего мировоззрения, которое сводится к теме еврейства и теории пола, для самой Мондри Розанов становится простой иллюстрацией ее собственных выкладок, примером возможности преодоления границы между субъектом и объектом. Поэтому в целях получения стройной и четкой концепции автор статьи и отсекает все другие высказывания Розанова о Пушкине. Духовная сторона интерпретации Розанова оказывается полностью перекрыта его материальным отношением к телу, что значительно сужает возможность адекватного понимания точки зрения критика.

возможность расширить рамки своего диалога с миром. Пушкин выступает «посредником между внешним миром и миром самого автора». При таком подходе проблема формирования розановской концепции жизни и творчества Пушкина отступает на второй план, так как категория мифа позволяет снять противоречия отношений субъекта и объекта.

Ключевым понятием интерпретации Розанова Осминина считает «пушкинскую гармонию», которая, по мнению исследовательницы, определяет общую тенденцию размышлений Розанова. Однако отказ от принципа хронологии не позволил Осмининой выявить все семантические оттенки, которые Розанов вкладывал в это понятие на всем протяжении своего творческого пути.

различным явлениям культуры. Имя Пушкина очень часто встречается в статьях, написанных совершенно по другому поводу. Свое отношение к поэту Розанов в «Опавших листьях» определяет следующим образом: «Пушкин… я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это – еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов». Он сравнивает стихотворение Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день» с пятидесятым псалмом и находит, что оно так же «велико, оглушительно и религиозно». Скорее всего, этот фрагмент отражает настоящие чувства Розанова-читателя по отношению к Пушкину-автору. Однако когда Розанов- критик начинает рассуждать о Пушкине-поэте, картина совершенно изменяется.

Несомненно, точкой отсчета для размышлений Розанова о Пушкине явилась знаменитая речь Достоевского. В статье «А. С. Пушкин» (1899 г.) прямо говорится о том, что «все золото мысли и слов» уже было сказано в 1880 г. в Москве при открытии памятника поэту, и остается только «подвести скромно итог тогда сказанному, без претензий на оригинальность и новизну». Вероятно, в этот период Розанова устраивает концепция Достоевского, личность Пушкина представляется ему достаточно понятной и не требует дополнительных размышлений. В своем труде «О понимании» (1886 г.) Розанов определяет Пушкина как художника-наблюдателя. Для критика это «всегда цельный человек, чуждый внутреннего разлада, быть может оттого и любящий жизнь и человека, что не чувствует мучительности быть человеком и жить». То есть художник этого типа как бы не дорос еще до понимания всей сложности и трагичности бытия. Таким образом, уже в этом утверждении заложена возможность будущего критического отношения к творчеству поэта.

«Пушкин и Гоголь» Розанов сравнивает Гоголя с Пушкиным для определения тех изменений, которые внес Гоголь в жизнь русского общества, отклонив ее от «первоначального и естественного направления». Розанов находит, что «Пушкин есть как бы символ жизни: он – весь в движении, и от этого-то так разнообразно его творчество». Пушкина влечет все живое: «… слова его никогда не остаются без отношения к действительности, они покрывают ее и чрез нее становятся образами, очертаниями». В Пушкине нет «ничего напряженного», «никакого болезненного воображения или неправильного чувства». Исходя из этих соображений Розанов делает вывод, что именно Пушкин «есть истинный основатель натуральной школы, всегда верный природе человека, верный и судьбе его» . Еще в работе «О понимании» критик задумывался о литературном направлении, к которому можно причислить Пушкина, и пришел к выводу, что творчество поэта относится к периоду, когда литература была «исключительно поэзиею» и направлений как таковых еще не существовало. Розанов указывает, что «в «Скупом рыцаре» Пушкина нет ничего ни натурального, ни ненатурального». В дальнейшем под «натуральностью» Розанов понимает «естественность, правдивость, сообразность творимого с жизнью и природою человека, какова она есть». И именно по этому признаку критик противопоставляет Пушкина Гоголю. Розанов считает уникальной любую человеческую личность, поэтому для него «тип в литературе – это уже недостаток, это обобщение; то есть некоторая переделка действительности, хотя и очень тонкая».

Он особенно подчеркивает то, что Пушкин не воздействовал на эту «главную драгоценность в человеке»: «любя его поэзию, каждый остается самим собою».

«… поэзия лишь просветляет действительность и согревает ее, но не переиначивает, не искажает, не отклоняет от того направления, которое уже заложено в живой природе самого человека».

«Три момента в развитии русской критики» Розанов интерпретирует те положения речи Достоевского, согласно которым может показаться, что в Пушкине отсутствует «оригинальность, самобытность и, следовательно, какое- либо величие в историческом положении». По мнению критика, поэт, не вступая в борьбу с усвоенными формами поэтического творчества, сумел пережить «все душевные настроения, исторически сложившиеся в Западной Европе». Каждое «настроение» казалось Пушкину «окончательным и совершенным», но «ни одно из них не насытило его окончательно, и, когда душа его утомилась всеми ими, он возвратился к народному». Еще в работе 1890 г. «Литературная личность Н. Н. Страхова» Розанов называет творчество Пушкина началом движения русской литературы к возвращению самостоятельности и созданию типов и характеров, которые «совершенно гармонируют с душевным складом, до сих пор живущим в нашем простом народе». В данном случае тип имеет значение «склада» духовной жизни. Розанов подчеркивает «необъятную мощь» пушкинского гения, сумевшего выразить разнообразные «духовные настроения», что не удалось никому «из наших поэтов и художников, начиная от Жуковского и кончая Л. Толстым». Таким образом, Розанов переосмысляет утверждение Ф. М. Достоевского об универсальности и всемирной отзывчивости Пушкина как выражении основных качеств русского народа. Для Достоевского Пушкин народен тем, что он одинаково бесстрастно отражает многообразные культурные явления, в интерпретации Розанова Пушкин, пережив увлечение западной культурой, возвратился к тому духовному началу, которое сохраняется в русском народе.

Как можно заметить, концепция Достоевского не совпадает с собственными впечатлениями, полученными Розановым в процессе чтения произведений Пушкина.

Однако поначалу критик не решается открыто оспорить эту концепцию. В статье «О Достоевском» (1893 г.) он рассуждает об особенностях личности Достоевского и приходит к выводу, что «в натуре своей, тревожной, мятущейся, тоскливой, он не только не имел ничего родственного с спокойным и ясным Пушкиным, но и был как бы противоположением ему, сближаясь с Гоголем и, еще далее, быть может, с Лермонтовым». Достоевский, по Розанову, рассматривает Пушкина «как хранителя своего, как лучшего оберегателя от смущающих идей, позывов» и пытается при помощи Пушкина принести успокоение и в жизнь русского общества. Однако экстаз Достоевского и его призывы к всемирному братству не имеют ничего общего с «покоем» Пушкина. Причиной этого Розанов считает другую «психическую атмосферу, нежели какою жили и дышали люди пушкинской эпохи; то время умерло, и навсегда; худшее или лучшее, но навсегда же наступило другое время». Это мнение Розанова подчеркивает не только его убежденность в прямой зависимости литературы от духовного состояния общества, но и его идею отсутствия исторической преемственности.

В статье 1897 г. «Два вида правительства» Розанов утверждает, что Пушкин «народен и историчен» и именно это раздражает «те части общества и литературы, о которых покойный Достоевский в «Бесах» сказал, что они исполнены «животною злобой» к России». Критик выступает против распространенного мнения о легковесности и поверхностности поэзии Пушкина, у которого «каждая страница может быть развита в философский трактат и каждая строка может быть раздвинута в страницу». Розанов, возражая Спасовичу, выдвигает оригинальную концепцию взаимоотношений Пушкина и правительства. Он меняет смысл слова «правительство», утверждая, что для писателя единственным правительством являются читатели, от которых непосредственно зависит творческая судьба художника. По отношению «к этому-то истинному и истинно страшному для писателя «правительству» Пушкин, не вступая с ним в прямую борьбу, сохранил полную достоинства независимость». Однако обратной стороной такой независимости является одиночество, потому что никто не способен следовать за поэтом в «высшие сферы созерцаний».

«… напрасно думать, что он ни от чего окружающего не страдал». Поэт, по мнению критика, испытывал «невыразимую любовь» к «обществу, людям, всей шумящей жизни», с чем «всегда хотел быть слит», но, тем не менее, в силу своей «седой мудрости» и скептицизма смотрел на все это как «на пору нашего исторического детства, где так же грубо ошибочно было бы что-нибудь презирать, как и чему-нибудь последовать». Таким образом, Розанов приписывает Пушкину мудрость и олимпийское спокойствие, от которых поэт страдает, так как при всей любви к живой жизни он оказывается обреченным на одиночество. В интерпретации критика Пушкин оказывается независим и от общества, и от мнения читателей, и от правительства в отличие от автора разбираемой статьи г. Спасовича. В заключение Розанов выводит эффектную формулу: «… и вот свободного раб зовет на суд и обвиняет в рабстве».

И все же в это время у Розанова превалирует представление о личности Пушкина как о цельной и лишенной внутреннего разлада, и это приводит к тому, что в статье «Вечно печальная дуэль» (1898 г.) поэт становится завершителем предыдущих традиций, по структуре своего духа обращенным к прошлому, а не к будущему.

Пушкин «заканчивает в себе огромное умственное и вообще духовное движение от Петра и до себя». Это высказывание явно контрастирует со статьей «Три момента...», где Пушкин предстает родоначальником нового направления в русской литературе. Теперь Розанов по сути отказывает поэту в новизне и оригинальности и видит значение его творчества в том, что все, «ранее его бывшее, - в нем поднялось до непревосходимой красоты выражения, до совершенной глубины и, вместе, прозрачности и тихости сознания». Розанов не соглашается с определением заклинателя «демонических стихий природы человеческой», данным Пушкину Аполлоном Григорьевым, и называет душу Пушкина «простой» и «нисколько не стихийной». Поэтому Пушкин не мог повлиять на таких писателей, как Гоголь, Лермонтов и Достоевский. Из чего Розанов делает вывод, противоречащий его более ранним утверждениям: «… с версией происхождения нашей литературы “от Пушкина” - надо покончить».

При этом Розанов не отказывается от своей любви к Пушкину, поэт для него по-прежнему «многодумнее и разнообразнее Лермонтова», но теперь он становится «милее по свойству нашей лени, апатии, недвижимости». Роль Пушкина сводится к передаче «отзвуков» всемирной красоты в их замирающих аккордах», которые возвышают и образовывают читателей, не требуя от них особого труда. Розанов обнаруживает и главный недостаток Пушкина, который, по его мнению, заключается в том, что идея «смерти» как «небытия» у поэта отсутствует, поэтому и «природа у него существенно минеральна». Критик считает, что в произведениях поэта материя «персть», «красная глина» - преобладает над «дыханием Божиим». Таким образом, в данной статье реализуется противоречие, заложенное в определении «художник-наблюдатель». Только лишь «наблюдающий» Пушкин, не чувствующий «мучительности быть человеком и жить», для Розанова менее актуален, чем писатели, в полной мере воплотившие этот разлад в своем творчестве.

«А. С. Пушкин» Розанов продолжает развивать идеи Достоевского. Он называет Пушкина «главным светочем нашей литературы» и утверждает, что «в его единичном, личном духе Россия созрела, как бы прожив и проработав целое поколение». Розанов сравнивает жизнь Пушкина с явлениями природы, так естественно все текло в ней, так чуждо было «преднамеренности».

«поочередно владевшего им гения, - как бабочка вылетает из прежде живой и нужной и затем умирающей и более не нужной куколки». Критик сопоставляет биографии Пушкина и Достоевского и приходит к выводу, что у Пушкина не было ни «чрезвычайных переломов в развитии», ни «швов и сшивок в его духовном образе». Если раньше критик определял самое существенное в поэте как «цельность», то теперь это превращается в «слитность» и «монолитность». Одной из важнейших особенностей личности Пушкина Розанов считает неразрывность проявления в нем поэта, философа и гражданина. Критик предполагает, что проживи Пушкин дольше, спор между западниками и славянофилами проходил бы в менее резкой форме, так как «этот спор между Европейским Западом и Восточной Русью в Пушкине был уже решен».

Вслед за Достоевским Розанов указывает на универсальность Пушкина, понимая под этим «трезво спокойное настроение души» и «тяготение воображения к совмещению на небольшом куске полотна разительных противоположностей». При этом, отмечает критик, Пушкин ни на чем не останавливается, любит все одинаково и одинаково всем очаровывается. Но оказывается, что это свойство является для Розанова большим недостатком: «… есть великолепие широкой мысли, но нет той привязанности, что не умеет развязаться, нет той ограниченности сердца, в силу которой оно не умеет любить многого, и в особенности – любить противоположное, но зато же не угрожает любимому изменою». Отсутствие постоянства приводит к тому, что критик называет Пушкина «вечным гением – среди преходящих вещей».

Пушкин все время находится в состоянии восхождения, завершения которому не предвидится. Вследствие этого «простые люди», «слабейшие» не могут дышать с ним одним воздухом, не могут видеть темной пустоты, открывающейся «безотчетно сумрачному» гению. Из-за своей «царственной души» Пушкин оказывается в полном одиночестве. Несмотря на идею постоянного восхождения, то есть самосовершенствования поэта, Розанов в этой же статье заявляет, что Пушкин исчерпал свое поэтическое вдохновение и, по всей вероятности, «остальная половина его жизни не была бы посвящена поэзии и особенно не была бы посвящена стихотворству». Тем самым критик практически повторяет мысль Владимира Соловьева.

словаре Розанова слова «простой» и «слабый» наделены положительным значением, - далее следует признание несовместимости гения и простого человека. Так под влиянием формулы Достоевского Пушкин начинает казаться Розанову «холодным», а его любовь к поэту становится двойственной, теряя свои прежние черты абсолютного одобрения.

В статье «О Пушкинской Академии» (1899 г.) высказывается мысль о невозможности прямого определения сущности поэта. Пушкина можно определять лишь отрицательно, то есть обозначая то, чем поэт не является. Понятие универсальности (всемирной отзывчивости) переходит здесь уже в политеизм. Розанов называет Пушкина «всебожником», а его жизнь – «прогулкой в Саду Божием». В этом саду Пушкин «не издал ни одного «аха», но зато «вторично, в уме и поэтическом даре, он насаждал его, повторял дело Божиих рук». Однако выходят у него не вещи, а «идеи о вещах, - не цветок, но песня о цветке, однако покрывающая глубиною и красотою всю полноту его сложного строения». Все это не очень согласуется с идеей о «наблюдательности» и «восприимчивости» Пушкина. По мнению критика, творчество Пушкина рассчитано на средний интеллектуальный уровень, так как поэт, предлагая «цветок-стихотворение» «на каждую вашу нужду», «способен пропитать Россию до могилы не в исключительных ее натурах». Но России необходимо «подышать и атмосферой исключительных настроений», свойственных Гоголю и Лермонтову, которых Розанов называет «монотеистами», поэтому она не будет ограничиваться творчеством Пушкина.

«Пророк» интерпретируется им как отражение страницы сирийской истории. Пушкину открыта только земля, но зато это «вся земля». Поэту было суждено не обогатить землю чем-то новым, но полюбить то, что уже существует: «… вознести ее к небу, и уж если обогатить, то самое небо – земными предметами, земным содержанием, земными тонами». По мнению Розанова, Пушкин обладает даром забвения, на котором основывается его обращение к новому и столь же сильное восхищение совершенно противоположным. Таким образом, Розанов высказывает предположение, что доминантой личности Пушкина является способность к постоянному переключению внимания.

Статьи «А. С. Пушкин» и «О Пушкинской Академии» написаны в один и тот же, 1899, год. Тем не менее в них возникают две разные интерпретации личности Пушкина. В первой Пушкин - это холодный универсальный гений, находящийся в непрерывном бесцельном движении, рядом с которым нечего делать «простому человеку». Во второй Пушкин оказывается исключительно «земным» поэтом, близким каждому. Это противоречие, вероятнее всего, свидетельствует о внутренней скрытой полемике Розанова с Достоевским, авторитет которого для критика велик настолько, что он готов соглашаться с ним почти во всем. Однако понятие всемирной отзывчивости не соответствует тому чувству душевной близости, которое возникает у Розанова при чтении Пушкина, поэтому и вырисовывается несогласие.

«Заметку о Пушкине», где называет Пушкина «дружным человеком», для которого «условием созидания служит внешнее и почти пространственное ограничение». Это качество отличает его от таких писателей, как Гоголь, Достоевский и Лермонтов, которые «суть оргиасты в том значении, и, кажется, с тем же родником, как и Пифия, когда она садилась на треножник». В отличие от них Пушкин - «больше ум, чем поэтический гений», мир стал после него лучше, так как «многому в этом мире, то есть в сфере его мысли и чувства, он придал чекан последнего совершенства». Розанов, однако, повторяет свою мысль о том, что ничего нового в этот мир поэт не принес. Роль Пушкина сводится критиком к роли учителя: «по многогранности, по все-гранности своей» он – «вечный для нас и во всем наставник». И от этого поэт начинает казаться критику слишком строгим и серьезным. В этой заметке Розанов, следуя своему тезису о глубине философского содержания творчества Пушкина, отдает предпочтение пушкинскому уму перед его поэтическим гением. Пушкин-наставник оказывается также близок к Белинскому, деятельность которого имела, в первую очередь, воспитательное значение.

В статье «Ив. С. Тургенев» (1903 г.) Розанов выдвигает положение о статическом и динамическом началах в русской литературе. Он причисляет Пушкина вместе с Гончаровым и Тургеневым к статическому направлению, противопоставляя их динамическому началу, олицетворяемому Гоголем, Лермонтовым, Толстым и Достоевским. По мнению Розанова, «Пушкин был зенитом того движения русской литературы, которое прекрасно закатывалось, все понижаясь, в «серебряном веке» нашей литературы, 40-50-60-70-х годов, в Тургеневе, Гончарове и целой плеяде рассказчиков русского быта, мечтателей и созерцателей тихого штиля». Для всех этих писателей характерно отсутствие «бури и порыва», они показали Россию так, как «она жила и есть», и этим «выковали почти всю русскую образованность, на которой спокойно, почти учебно воспитываются русские поколения, чуть-чуть скучая, как и всякий учащийся скучает над своим учебником». Таким образом, в этой статье Розанов разделяет русскую литературу на два направления – статическое и динамическое, то есть – по Ф. Ницше – аполлоническое и дионисийское, и относит Пушкина к первому из них. Эта интерпретация уменьшает долю художественности в творчестве Пушкина и ограничивает его роль воспитанием молодого поколения.

В восприятии творчества Пушкина Розановым можно выделить два уровня.

потому, что точкой отсчета для размышлений Розанова о Пушкине, как уже отмечалось, является речь Достоевского.

«… гоголевские “лирические места”, так безотчетные и так невольные, были ”эмбрионами”, ”начальными завитками” этих бушующих речей Достоевского, вот как на пушкинском празднике» (1911 г.). Еще в 1893 г., рассуждая о Достоевском, Розанов отмечал, что этот писатель по своей природе противоположен Пушкину, но вывода о невозможности в данном случае адекватного понимания личности и творчества поэта не делал, хотя в подтексте своих статей и осуществлял полемику с Достоевским. В представлениях Розанова личность художника находит прямое и полное выражение в его творчестве. Следовательно, для того, чтобы понять произведения писателя, нужно изучить его личность, а это невозможно, если индивидуальности автора и его критика полностью противоположны.

Определяя Пушкина как «художника-наблюдателя», Розанов по сути дела спорит с Аполлоном Григорьевым, поскольку Пушкин, который «не чувствует мучительности быть человеком и жить», не может быть «всем» для русского общества и русской литературы. Сначала это убеждение не влияет на восприятие Розановым творчества поэта, однако с конца 1890-х гг. именно этот тезис становится для критика актуальным, что воплощается в его статьях «Вечно печальная дуэль», «Заметка о Пушкине» и отчасти влияет на образ поэта, представленный в статье «О Пушкинской Академии». На воззрения Розанова, вероятно, накладывается и концепция Ницше о двух творческих началах – аполлоническом и дионисийском. Итак, в зависимости от выбранной точки зрения Розанов по-разному оценивает роль Пушкина в литературном процессе: «всемирно отзывчивый» Пушкин определяет все будущее русской литературы, а «статичный» Пушкин обращен к прошлому и всего лишь завершает, хотя и блистательно, традиции предыдущего периода.

Из вышеизложенного видно, что более или менее определенного образа Пушкина и мнения о его значении и месте в литературе у Розанова не сложилось. В дальнейших высказываниях критика о личности и творчестве Пушкина все большую роль начинает играть его историческая концепция. Во-первых, поэт противопоставляется обличительному направлению литературы, которое привело к разрушению существующего строя. Во-вторых, когда Розанов начинает считать причиной падения России всю русскую литературу, то и Пушкин оказывается виновным так же, как и все остальные писатели. В первом случае отзывы критика о поэте положительны, во втором – отрицательны.

В заметке «Среди анархии» (1905 г.) Розанов называет Пушкина «анархистом» наряду с Грибоедовым и Лермонтовым. В статье 1906 г. «В настроениях дня» Розанов сожалеет о том, что Пушкину так и не пришлось побывать за границей.

«соловья с выколотыми глазами», а его поэзию – как «грезу безглазого гения», отчего «она так и закруглилась, без шероховатостей, без запятых, которые, - увы! – во всякую мечту сумеет вставить действительность».

Таким образом, у критика возникает новое объяснение универсальности и совершенства поэта, которые не являются естественными, а происходят в результате внешних ограничений. По Розанову, эта ограниченность была почти намеренно спровоцирована властью: «Зачем господину глаза соловья? Он, владыка, богач, ведь не смотрит ими: от соловья он имеет только песню, ему нужна только песня. И когда она может быть лучше от вырванного глаза, - пусть будет он вырван! Вот судьба Пушкина». А в заметке 1909 г. «Погребатели России» критик замечает, что Пушкин «умел быть свободен и независим, стоя непосредственно около царя». Для Розанова творчество Пушкина становится доказательством того, что, «кроме России печатной, есть Россия живущая», которая вовсе не состоит из «гадов» («О психологии терроризма», 1909 г.). А в статье «Наша русская анархия» (1910 г.) Розанов настаивает на том, что Пушкин выразил «сущность российской или всероссийской «музыки», как некоего сладкого ничегонеделания, но в высшей степени художественного», тем самым умалив значение русской государственности: «перед лирой Пушкина померк, побледнел … просто умер Бенкендорф». Как видим, Розанова волнуют взаимоотношения художника и государства. Причем он выступает то от лица охранителей, то против них.

В работе 1912 г. «Возврат к Пушкину (К 75-летию дня его кончины)» Розанов выражает сожаление по поводу того, что, хотя Пушкин и занимает свое место «первого русского поэта», он не вошел «другом в каждую русскую семью». Критик убежден, что русский читатель больше любит Лермонтова и Гоголя. Если бы Пушкин пользовался такой же популярностью, «он предупредил бы и сделал невозможным разлив пошлости в литературе, печати, в журнале и газете, который продолжается вот лет десять уже», на что Лермонтов и Гоголь в силу их «монотеизма» оказываются неспособными. Розанов считает, что для юношей, знакомых с Пушкиным, немыслим марксизм, так как «разносторонность его души и занимавших его интересов предохраняет от того, что можно было бы назвать “раннею специализациею души”».

Таким образом, Пушкин в некоторых статьях Розанова выступает некой «охранной грамотой» от всего наносного и дурного.

«какая-то странная вечность». По сравнению с ним произведения Гете, Толстого и Достоевского кажутся критику устаревшими. Самое важное в Пушкине для Розанова то, что он был «в высшей степени не специален ни в чем: и отсюда-то – его вечность и общевоспитательность», а также то, что «Пушкин всегда с природою и уклоняется от человека везде, где он уклоняется от природы».

«на все благородное» дал «благородный отзвук», что «каждому возрасту он сказал на ухо скрытые думки его и слово нежного участия, утешения, поддержки», в то время как в сопоставлении с творчеством Лермонтова эти же качества оцениваются критиком отрицательно. Теперь он видит значение Пушкина в том, что «он есть вся русская словесность, но не в начальном осуществлении, где было столько ”ложных шагов”, а в благородной первоначальной задаче». Поэтому он предлагает своим современникам любить Пушкина так, как люди «потерянного рая» любят и мечтают о «возвращенном рае».

И в «Опавших листьях» (1913 г.) Розанов высказывается о Пушкине в основном положительно. По мнению критика, Пушкин «не ставил себя ни капельку выше “капитана Миронова”; и капитану было хорошо около Пушкина, а Пушкину было хорошо с капитаном». Эта мысль возвращает нас к статье 1891 г. «Пушкин и Гоголь», где Розанов отдавал предпочтение Пушкину потому, что поэт относился с уважением к каждой человеческой личности. Розанов думает, что не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь тот, кто «вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого». Таким образом, критик предлагает рецептивный подход к восприятию текста, заявляя, что те, «кто “живого Пушкина не слушает” в перелистываемых страницах», на самом деле читают «кого-то взамен его». Теперь Розанов осуждает свою собственную раннюю интерпретацию творчества и личности поэта. По сравнению с «необыкновенной полнотой пушкинского духа» Розанов чувствует свой дух «вовсе не полным» и называет себя «растрепанным», «судорожным» и «жалким». Также в этой книге Розанова существует несколько замечаний на тему значения Пушкина для русской культуры, в которых критик повторяет свою мысль о том, что Пушкин, а теперь и Лермонтов «кончили собою всю великолепную Россию, от Петра и до себя».

В одной из заметок, включенных в «Опавшие листья» (1913 г.), Розанов высказывается о влиянии литературы на действительность. По мнению критика, когда «всякое переживание переливается в играющее, живое слово», то «этим все и кончается, - само переживание умерло, нет его», поэтому так ужасна для Розанова «литературность души». Исходя из этой мысли, Розанов делает вывод, что «после “золотых эпох” в литературе наступает всегда глубокое разложение всей жизни, ее апатия, вялость, бездарность». Из этого умозаключения следует, что «нужна вовсе не ”великая литература”, а великая, прекрасная и полезная жизнь». Мысль о превосходстве жизни над литературой подкрепляется следующими наблюдениями: «”сапогов” же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть», потому что «сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие», а в «Апокалипсисе нашего времени» (1918 г.) лучше Пушкина уже оказывается «белоснежный творог с обезжиренным молоком (чуть-чуть присыпав сахарных крошек)».

«нашего ”литого из бронзы” народа, с его великолепными лицами, и характерами, и пословицами», и, по убеждению критика, произведения Пушкина намного уступают величайшим словам церковных текстов. В другом отрывке по сравнению с существованием Бога, загробного мира и бессмертия души оказывается глупостью уже вся «наша литература (даже и с Пушкиным), цивилизация, культура, гимназии, школы, университеты». Розанов предполагает, что и Пушкин, и Карамзин осознавали свою незначительность по сравнению с Россией и никогда не стали бы относится к ней презрительно («Мимолетное», 1914 г.). Оба были «ей послушны и чувствовали себя около нее чем-то маленьким и даже отнюдь не необходимым, не неизбежным, не ”мужами рока и судьбы”, а – случаем и подробностью». В 1914 г. Розанов утверждает, что русская литература заканчивается, так как «душа кончилась», и поэтому бессмысленно ждать, чтобы «когда-нибудь явились создания выше Толстого, Гоголя и Пушкина».

По мере усиления общественного и государственного кризиса в произведениях последних лет жизни критика нарастает мотив отрицания литературы. Пушкин, с одной стороны, вместе со всей русской литературой несет ответственность за конец царства, с другой стороны, его «пророчественное и великолепное» творчество составляет славу этого царства. В русской литературе начиналось все радостно, и «утихающий восторг» от этого радостного начала, «что-то крепкое и славное держится в Батюшкове, Жуковском, Языкове, Пушкине», что и составляет, по Розанову, «высший расцвет, зенит» русской литературы. Затем «взвилась звездою не то утреннею, не то вечернею узкая лента поэзии Лермонтова, что-то сказочное, что-то невероятное для его возраста, для его опыта», потом появился «черный гном» Гоголь, а потом все обрушилось.