Свою складывающуюся концепцию пола, семьи и брака Розанов впервые прилагает к Пушкину в 1900 г. В заметке «Кое-что новое о Пушкине» критик утверждает, что Пушкин угадал суть еврейства, состоящую в семейственности и религиозности. Однако, в отличие от творчества Гоголя и Лермонтова, в Пушкине Розанова больше привлекают даже не художественные произведения, а события его биографии, которые он интерпретирует в рамках своей теории.
К последним годам жизни поэта Розанов обращается после статьи «Судьба Пушкина» Владимира Соловьева (1897 г.). В работе «Христианство пассивно или активно» (1897 г.) Розанов критикует концепцию Соловьева, который судьбу Пушкина целиком и полностью выводил из особенностей его личности и поведения. По мнению Розанова, Соловьев «существенно неправильно понял христианство», приписал ему смирение и покорность и поэтому «осудил поэта за активность». Розанов сравнивает Пушкина с солдатом, в сражении честно защищавшим «ближайшее отечество свое – свой кров, свою семью, жену свою». Критик заявляет, что все это полностью согласуется с «активным христианством». На упрек Соловьева в отношении Анны Керн, которую Пушкин одновременно называл и «гением чистой красоты» и «вавилонской блудницей», критик отвечает, что «красота телесная есть страшная и могущественная, и не только физическая, но и духовная вещь; и каково бы ни было содержимое “сосуда” – он значащ и в себе, в себе духовен и может пробудить духовное же». То есть, по Розанову, первое определение относится к впечатлению, произведенному на поэта внешностью Анны Керн, а второе обозначает ее внутреннюю сущность. В заметке «Памяти Вл. Соловьева» (1900 г.) Розанов называет статью «Судьба Пушкина» неудачной и причину этой неудачи видит в том, что Соловьеву всегда недоставало «спокойствия суждения» и «чувства действительности». Идеи, на основании которых написана эта статья, кажутся Розанову «привлекательными и правдоподобными», но «Пушкин со своей печальной семейной историей запутался в эти идеи как в тенета».
В путевом очерке 1898 г. Розанов упоминает об общественном положении Пушкина как «глубокой практической коллизии», которую пришлось пережить поэту. В статье того же года «Брак и христианство», рассуждая о ревности, Розанов называет Пушкина и Отелло «чистейшими сердцем» и утверждает, что «только человек грязный, только на последней ступени полового загрязнения, становится индифферентен ко всякой верности ли, измене ли». В 1899 г. в работе «Из седой древности» Розанов снова обращается к семейной ситуации Пушкина и говорит о «глубокой тоске» поэта «при попытках загрязнить его домашнюю жизнь». По мнению Розанова, брак произвел в Пушкине благотворную перемену: «… невольно, еще легкомысленный вчера, он сегодня становится задумчивее, завтра начинает искать новых книг и совершенно противоположных прежним впечатлений». После женитьбы Пушкин возрождается, так как начинает по-другому рассматривать отношения полов: «Угол зрения у него меняется; и гораздо раньше, чем рождается у него ребенок и начинается полная семья, мы видим его уже другим».
Полностью ситуация, которая привела к смерти поэта, разъясняется критиком в работе «Еще о смерти Пушкина» (1900 г.). Эта работа представляет собой отклик на статьи П. П. Перцова и Рцы, трактующие ситуацию последних лет жизни Пушкина. В ней Розанов вновь обращается к статье В. Соловьева, называя ее «ужасно смешной», так как философ «попытался доказать, что это не “нечистый” унес у нас Пушкина, а ангел». Розанов по-прежнему не согласен с мнением Соловьева о том, что после дуэли Пушкин обязательно поехал бы «на Афон», то есть начал бы каяться. Для Розанова «Пушкин вспыхнул правдою и погиб», «он был прав и свят в эти 3-5 предсмертных дней, но он <…> был не прав 3-5 предсмертных лет, и <…> “все произошло так, как должно было произойти”». Мы видим, что, возражая В. Соловьеву, критик точно так же считает смерть Пушкина закономерной, хотя и подводит под это мнение другое обоснование.
«Пушкин не имел в собственных данных фундамента спокойствия и уверенности». Критик сопоставляет Пушкина с мужем из «Графа Нулина» и утверждает, что «вещим, гениальным и простым умом он почуял, что если «ничего еще нет», то «психологически и метафизически уже возможно», уже настало время ему самому испить черную чашу». Причина произошедшего в том, что Наталья Гончарова «только фактически стала супругой и матерью, а поэтически и религиозно так и замерла, умерла девушкой». Розанов сравнивает отношения Пушкина и его жены с увлечением Марии Мазепой, то есть накладывает на реальные события биографии поэта отношения своих персонажей. И в этом странном соревновании Пушкин, по мнению критика, безнадежно проигрывает своему герою: «… великий и страстный политик, молитвенник, художник, Мазепа и в 63 года был свежее и чище, был более похож на Иосифа Прекрасного, чем Пушкин, далеко отошедший от Иосифа в 16 лет (“Вишня”)». Пушкин для Наташи Гончаровой был «тем “действительным статским советником”, хлопотавшим у правительства разрешения издавать журнал, - к которому ее приревновал г. Рцы», поэтому она его не любит и любить не может. Таким образом, критик настаивает на отсутствии подлинной близости между Пушкиным и его женой.
Еще одну параллель семейной драме Пушкина Розанов находит в «Соборе Парижской Богоматери» В. Гюго. Пушкин оказывается похожим на «угрюмого, ученого, гениального монаха», который «страстно-нежно и безнадежно» полюбил Эсмеральду-Гончарову. В результате этих рассуждений Розанов приравнивает Пушкина к «статскому генералу», который заподозрил в Дантесе «счастливого адъютанта», или к мужу из «Графа Нулина», почувствовавшему в Дантесе возможного «помещика 23 лет Лидина». Следовательно, ревность Пушкина не реальна, а вымышленна.
Критик настаивает на невиновности Натальи Гончаровой: «… она не согрешает», но и не дает мужу «святого, как положительного», «небесной поволоки глаз», «воздушного смеха» вместо «мертвенной улыбки». Все это, не будучи обращено к Пушкину, «могло бы обратиться к «Лидину», а за неимением его – вообще отсутствует». Для Василия Розанова единственная возможность для женщины реализовать свою личность - это «детская и спальня, семья и настоящий муж».
Пушкин отнял у Гончаровой надежду стать настоящей женой, «приласкать любимого человека»; «он мог гениально ее ценить, но создать и выжать из себя форм обращения и быта, бытья, “житья-бытья” <…> он не сумел». Когда выяснилось, что она не любит, поэт заметался, и у него не оказалось иного выхода, как убить или умереть самому. Критик считает, что «Пушкин был виновен перед Гончаровой», так как не сумел создать настоящей семьи, «святого дома».
Согласно концепции Розанова пол есть «мистическое лицо в нас, второго, ноуменального порядка», и поэтому нельзя «мистический узел семьи, мистическую душу семьи, ангела семьи образовать на почве искусственного согласия». По Розанову, «гений и поэзия семьи вспыхивают тогда, когда есть единство субъективного лица в кажущихся двоих», и устроить это может только Бог. А в браке Пушкина и Гончаровой «это ”Бог и одно” у них не существовало и даже не начиналось, не было привнесено в их дом». Такой брак Розанов сравнивает с «неуместным пиршеством» в месте, где стояло святилище древнего бога, за которое совершенно справедливо поплатился «старейший и опытнейший».
«Когда-то знаменитый роман» (1905 г.) Розанов отмечает, что Пушкин или «праотцы», «мало помышлявшие об «умеренности и аккуратности» в сфере отношений между полами, «отличались изумительной, совершенно не имеющей себе конца добротою, благостью, готовностью все для другого сделать, правдивостью, прямотою». А в работе «Виардо и Тургенев» (1910 г.) критик говорит о том, что «тот, кто истинно и высочайше любит, всегда лучше слабейшей и менее любящей стороны: как Пушкин – Гончаровой».
В статье «К кончине Пушкина (По поводу новой книги П. Е. Щеголева «Смерть Пушкина»)» (1916 г.) Розанов пишет, что из уважения к поэту вообще не надо «поднимать и пересматривать этой истории». Вопрос о смерти Пушкина для критика совершенно ясен. Розанов считает, что на самом деле встретились разнонаправленные судьбы, а каждый из участников трагедии просто следовал своему характеру. Пушкин погиб оттого, что захотел изменить сложившуюся ситуацию. Поэт родился «не для жены своей и не для этого общества», но «вошел в это общество» по своей воле.
Пушкин был «пантеистом любви», но выбрал себе одну жену и должен был любить ее одной любовью, хотя носил в себе «любовь всех типов и степеней, всех форм и температур». Розанов анализирует письмо Пушкина к Наталье Николаевне, и оно кажется ему чудовищным по выбору лексики и общему тону. По мнению критика, так жене писать нельзя, адресат такого письма «получает полную волюшку» и может вести себя так, как будто он абсолютно свободен. Поэтому то, что произошло, после подобного письма является закономерным особенно для той «универсально- любовнической» эпохи. Розанов в этой статье возлагает ответственность за гибель Пушкина не на самого поэта, а на эпоху, полагая, что в те времена никто не искал «своего», мифологически считая «своим» весь мир. Критик заявляет, что поэт не вынес «момента травимости себя», а не факта настоящей или мнимой неверности.
Причиной травли Пушкина, которая и привела к дуэли, Розанов считает его эпиграмму на графа Уварова, историю же с Геккернами называет поводом, взятым «как попало».
В данной статье критик снимает с Пушкина обвинение в пренебрежении мистическим смыслом брака. Универсальный и всемирно отзывчивый Пушкин не может остановиться на чем-то одном, поэтому он не может любить одну женщину и переносит на жену свое отношение к женщинам вообще. В свою очередь, для его жены – обыкновенной женщины – эта универсальность оборачивается отсутствием точки опоры. «Где, наконец, муж?» - как бы вопрошает она, а мужа – нет, есть бесконечная череда масок. Розанов объясняет семейную трагедию свойством личности Пушкина - некой «всеядностью», одинаково проявлявшейся и в его творчестве, и в его жизни. Для Розанова семья священна, и неспособность Пушкина-человека к семейной жизни представляется ему качеством отрицательным. Применительно же к творческой личности, Пушкину-поэту, Розанов именно «пантеизм любви» рассматривает как условие проявления гениальности, восхищаясь тем временем, когда считали своим весь мир, любили всех женщин и писали гениальные стихи. Обыкновенные верные мужья своих жен, по мнению критика, не умеют писать таких стихов.
«печальную семейную историю» запутал в своих отвлеченных идеях, Розанов производит в точности такую же операцию. Но так как у него отсутствует более или менее определенная интерпретация личности и творчества Пушкина, то в разных статьях акцентируются различные компоненты образа поэта. В статье «Из седой древности» Розанов отмечает, что брак своей мистической силой возродил Пушкина к новому совершенству. В работе «Еще о смерти Пушкина» поэт представлен как скучный генерал от литературы, который не может увлечь женщину, как угрюмый ученый монах Клод Фролло, виновный в извращении мистической сущности брака.
Вероятно, здесь в негативном контексте («скука») реализованы такие семантические оттенки определения «аполлонический», как ‘стройность’, ‘мудрость’, ‘соразмерность’. В статье «К кончине Пушкина» образ поэта существенно изменяется.
Опираясь на понятие всемирной отзывчивости, Розанов описывает Пушкина как человека, органически неспособного к семейной жизни, тем самым снимая с него ответственность за несложившийся «святой дом».
Самое раннее упоминание о Пушкине содержится в книге «О понимании», где Розанов говорит об отсутствии у поэта внутреннего разлада. Дальнейшие высказывания критика колеблются от абсолютно положительных до отрицательных.
Одной из причин появления негативных отзывов можно назвать то, что по сравнению с необыкновенной полнотой Пушкина критик чувствует себя «растрепанным», «судорожным» и «жалким». Другая причина заключается в концепции Достоевского, которая была принята Розановым безоговорочно, хотя его впечатление от произведений поэта, несомненно, отличается от конструктов данной теории. Розанов все время пытается избавиться от явно неустраивающей его формулы «всемирная отзывчивость», так что часть противоречий статей о Пушкине является прямым следствием его скрытой полемики с Достоевским.
– значит не любить ничего в отдельности. Критик просто не может понять, как Пушкин способен чувствовать и воплощать в своих произведениях вещи диаметрально противоположные. Поэтому «универсальный»
Пушкин предстает в его изображении чередой масок, которые меняются в зависимости от декораций. Владимир Соловьев предполагал у поэта смену противоположных состояний, чередование высокого и низкого, то есть для него Пушкин как бы колеблется относительно вечных и нерушимых ценностей мироздания. А для Розанова мир движется вокруг поэта, медленно следящего за сменой впечатлений. Но такой Пушкин интерпретируется критиком как универсальный гений, рядом с которым, однако, холодно простому земному человеку.
На идею всемирной отзывчивости накладывается определение «художник- наблюдатель», данное Пушкину самим Розановым. Это делает образ поэта статичным и ограничивает влияние его творчества, так как Пушкин оказывается сосредоточенным исключительно на земном. Но поэт, не чувствующий внутреннего разлада, не может быть «всем» для русского общества. С конца 1890-х гг. в связи с укоренением в культуре концепции двух творческих начал Розанов начинает отдавать предпочтение стихийному началу. После этого роль Пушкина сводится критиком к обучению и воспитанию молодого поколения, и для него более важным оказывается философское содержание поэзии Пушкина.
«Универсальность», «статичность» и уже упомянутую «скуку» можно считать компонентами определения «аполлонический». Это качество, вначале имевшее положительное значение, постепенно отодвигает Пушкина в литературной иерархии Розанова на второй план. Однако при сопоставлении поэта с другими писателями становятся актуальными различные элементы его образа. Сравнивая Пушкина и Гоголя, критик обращает внимание на ясность, гармоничность и жизнеутверждающее начало в творчестве поэта. В отличие от Гоголя Пушкин сохраняет уважение к человеческой личности, так что, любя его поэзию, можно оставаться самим собой. Но при сопоставлении с Лермонтовым Пушкин интерпретируется как рациональный поэт, неспособный передавать исключительные настроения. Стихийный Лермонтов, показывающий, как мир «вскочил и убежал», оказывается для критика более интересным. В результате получается, что Пушкин нужнее Гоголя, но Лермонтов важнее Пушкина.
Идея всемирной отзывчивости влияет также на определение степени народности творчества Пушкина. Поэзия Пушкина народна в силу того, что эта отзывчивость является национальной русской чертой. Однако по сравнению с творчеством Некрасова, который использует элементы фольклора, произведения Пушкина несут на себе отпечаток чужой «барской» культуры. В то же время при сопоставлении с декадентами Пушкин оказывается все-таки народным поэтом.
«Сказка о царе Салтане») в зависимости от контекста интерпретируется критиком двояко: то как сочинение барина, «погружающего себя в народность», то как истинное воплощение духа русского народа. Видимое противоречие объясняется различными трактовками понятия «народность». В первой, более широкой, это выражение духа нации, вторая, более узкая, означает включение в творчество элементов фольклора.
Новая концепция места и роли литературы в русском историческом процессе, которая начинает складываться у Розанова около середины 1910-х гг., также не оформляет целостный комплекс представлений о Пушкине. Преувеличивая воздействие литературы на жизнь, критик утверждает, что творчество поэта составляет славу гибнущей России, но в то же время Пушкин вместе со всей русской литературой несет ответственность за разрушение государства. Когда Розанов противопоставляет поэзию Пушкина обличительному направлению литературы, он оценивает ее положительно, но при выяснении отношения поэзии Пушкина к действительности встает на сторону живой жизни и принижает значение пушкинского наследия.
Отсутствие определенной характеристики образа Пушкина и четкого мнения о его месте и значении сказалось также в интерпретации Розановым биографии поэта.
резко критикует В. С. Соловьева за его статью «Судьба Пушкина», но сам по сути дела точно так же «вовлекает» Пушкина с его «печальной семейной историей» в свои собственные отвлеченные мистико-философские рассуждения.
Общим местом в литературоведении стало указание на любовь и безоговорочное почтение, которые Розанов испытывал к Пушкину. Однако, как видно из вышеизложенного, отношение Розанова к поэту было далеко не столь однозначным.
не менее, Розанову склонность Пушкина к совмещению противоположного вовсе не кажется свойством, которое присуще ему самому. Очевидно, что, обвиняемый современниками в беспринципности, «беззаконник», как называла его Зинаида Гиппиус, Розанов себя таковым не считает. Душа – одна, просто стороны ее, выражаемые в один из моментов бытия, – разные. Для Розанова противоположности на самом деле являются чем-то единым, однако он в Пушкине отрицает эту целостность. Хотя более или менее определенного образа Пушкина у Розанова не сложилось, это не мешает критику делать его неким эталоном по отношению к другим писателям, а также «измерять» Пушкиным различные явления общественной и литературной жизни.
Пушкина при помощи различных аспектов своих философских воззрений. Однако творчество поэта настолько многообразно, что в нем оказалось возможным найти примеры даже для взаимоисключающих положений. Розанов словно пытается подойти к поэту с разных сторон для того, чтобы можно было его лучше и точнее определить. Но от розановских определений Пушкин постоянно ускользает. Вот почему критик все время поднимает одни и те же вопросы, так до конца и не разрешая их.