Изначально понятие «стихии» входит у Розанова в дуалистическую картину мира, согласно которому жизнь есть борьба стихий и духа как организующего их принципа: «… в каждом акте [борьбы] стихии усиливаются выйти, освободиться из- под возобладавшего над ними принципа, и принцип усиливается их преодолеть, отторгнуть от собственного их закона и подчинить своему, которого они не знают и которого не хотят. Смерть физическая есть победа стихий над духом; как зарождение есть овладевание духа стихиями и, до известной степени, оно есть прообраз воскресения, есть даже само воскресение – для стихий». Причем творчество в этот период является для Розанова производным души, неотъемлемым проявлением ее сущности: «С последним вздохом душа, наконец, свободна; она есть то самое и теперь, чем раньше была в себе самой, но мы ее тогда не понимали; она нам силилась сказать о себе, - отсюда все формы человеческого творчества; в рисунке, песне, фантастической грезе, подвиге или, напротив, в преступлении – она приближалась к своему определению, мы ее судили; теперь она в точном определении своем, и ее будет судить Бог».
Впервые противопоставление статического и стихийного (аполлонического и дионисийского) начал встречается у Розанова во второй части статьи «Психология русского раскола» (ноябрь 1896). В этой статье Розанов сравнивает Сперанского – исключительно оратора и писателя – с Орловым, Потемкиным, Суворовым и Екатериной Второй – деятелями, сделавшими историю. Характеристика, которую Розанов дает этим деятелям, почти дословно повторяет то, что позднее будет написано им о Лермонтове, Гоголе, Толстом и Достоевском: «Они неправильные, иррациональные; они то смешные, то буйные, всегда страстные, - знали тайну духовного “пива”. Они были немножко поэтически опьянены и от богатств духа своего напояли окружающую жизнь. Все было поэтично около них, трудно и героично; люди умирали за них и благословляли их, отведав ”пива”. И им самим, опьяняющим сердца человеческие той струйкой восторга, которая вилась из них, - все было легко, исполнимо». В статье о Каткове (октябрь 1897) Розанов снова возвращается к теме влияния на историю иррационального начала, приводя в пример Жанну д’Арк: «Что-то святое делается в истории, - мы не умеем лучше назвать: ибо в этом слове совмещены необходимые предикаты неразгадываемого, мощного, очаровывающего, что мы находим всегда в этих секундах…». Это начало Розанов определяет как «”ветхий деньми” туман, происхождения которого мы не знаем: он оседает, выходя из каких-то глубин, на человеке».
Впервые эти новые принципы по отношению к литературе Розанов применил в работе «”Вечно печальная дуэль”» (1898), которая написана по поводу статьи сына Н. Мартынова. Розанов, отталкиваясь от Лермонтова, перестраивает свою литературную иерархию. Если раньше образцом и идеальным мерилом для него был Пушкин (не случайно именно с Пушкиным Розанов все время сравнивал Гоголя), то теперь таким образцовым поэтом и писателем становится Лермонтов. Пушкин же оказывается гениальным завершителем предыдущего периода развития русской культуры, к которому последующая русская литература не имеет никакого отношения. Стихийные Лермонтов, Гоголь и Достоевский противопоставлены в этой статье простому и понятному, аполлоническому Пушкину: «Пушкин был “эхо”; он дал нам ”отзвуки” всемирной красоты в их замирающих аккордах, и от него их без труда получая, мы образовываемся, мы благодарим его».
«Поэт и всякий вообще духовный гений – есть дар великих, часто вековых зиждительных усилий в таинственном росте поколений; его краткая жизнь, зримо огорчающая и часто незримо горькая, есть все-таки редкое и трудно созидающееся в истории миро, которое окружающая современность не должна расплескать до времени». В личном общении поэт может быть не слишком приятным, но его творчество имеет крайне важное значение для всего общества, поэтому на современниках лежит обязанность беречь поэта: «Но роза благоухает; она благоухает не для одного своего времени; и есть некоторая обязанность у пользующихся благоуханием сообразовать свое поведение с ее шипами».
«Это все суть типично- ”стихийные” души, души “пробуждающейся” весны, мутной, местами грязной, но везде могущественной». Оно воплощено в творчестве Лермонтова, Гоголя, Толстого и Достоевского, т. е. художников-психологов по определению, данному в книге «О понимании». Последователи же Пушкина – это все те же художники-наблюдатели: «Тургенев, Гончаров, Островский и как последняя ниспавшая капля ”тургеневского” в литературе – г. П. Боборыкин – вот раздробившееся и окончательно замершее ”эхо” Пушкина». Однако актуальным оказывается именно первое направление: «Россия вся пошла в ”весну”, в сосредоточенность…».
Родоначальником этого стихийного, иррационального направления русской литературы является, по мнению Розанова, не Гоголь, а Лермонтов. При определенном внешнем сходстве тем (например, «Шинели» и «Бедных людей» Достоевского) существует совершенно четкое внутреннее различие – у Гоголя нет ни психологизма (размышления Раскольникова, князь Андрей на поле Аустерлица), ни поразительного накала в постановке общественных и нравственных проблем («Великий Инквизитор», Анна Каренина), характерных для произведений Толстого и Достоевского. Зачатки всех этих тем Розанов находит у Лермонтова, который и становится предшественником и Гоголя, и всего данного литературного направления.
– это тема смерти: «Идея “смерти” как “небытия” вовсе у него отсутствует». Однако все четыре автора, которых Розанов выдвигает теперь на первый план, постоянно обращаются к этой теме, которая примерно в это же время начинает активно разрабатываться и самим Розановым. В 1898 г. в заметке «Около болящих» он пишет: «Странно, я стал впадать в какие-то не колебания, не сомнения, но недоумения религиозные. Есть такие конкретности бытия, перед коими как-то бессилен весь богословский номинализм. Я сказал не так: есть конкретности, около которых сердце обливается кровью, а все утешения становятся, как говорит Гамлет, “слова, слова, слова”… Что Бог есть – об этом-то я знаю, об этом говорят серные ванны; говорят о каком-то мистическом узле в мире, где все связуемо и который ”всяческая и во всем”. Что есть, наконец, религия – об этом опять говорят вздохи сердца, вздымания грудной клетки в ночной тиши. Но далее, но подробнее? …Боже, - могила и вере страшна». Именно через понятие о смерти Розанов начинает постигать мистические закономерности человеческой жизни:
«Смерть есть дыхание живого синтетического лица – она есть правда, она есть святость, по крайней мере в том смысле, что божественна, как и жизнь; тогда и ее дроби – болезни – святы же. Но тогда мы получаем мистический узел вселенной в сплетении горгон и света; и тогда опять, значит, неверны все построения наших “слов, слов и слов”. Мы исполняемся религиозного страха; страх получает место в мире – как закон, и притом не греха вовсе, но и чистейшей святости. Трепет пронизывает человека – не потому, что «он погрешил или его родители», но потому, что самое Лицо, к коему он шепчет молитвы ночью, есть неисповедимое Лицо, равно исполненное ужасов и света, бурь и ”тихого ветра”. Но это совсем не то, чему нас учили в школе…».