Отсутствие определенного мнения о значении Пушкина и его месте в литературе при общей достаточно высокой оценке личности и творчества в целом не мешало Розанову сопоставлять поэта с другими писателями. Образ Пушкина может меняться в зависимости от контекста, в который помещает его Розанов, и каждый раз выделенные и акцентированные критиком те или иные черты Пушкина будут служить для создания характеристики интересующего его художника. Пушкин не просто становится неким эталоном, но в некоторых случаях оказывается самостоятельной ценностью и сам по себе выступает в качестве критерия оценки.
Как уже отмечалось выше, Розанов впервые обращается к личности Пушкина для того, чтобы лучше понять сущность Гоголя. В статье 1891 г. «Пушкин и Гоголь» критик приходит к выводу, что эти писатели различаются и по форме, и по внутренней сущности творчества. «Разнообразный и всесторонний» Пушкин составляет «антитезу к Гоголю, который движется только в двух направлениях: напряженной и беспредметной лирики, уходящей ввысь, и иронии, обращенной ко всему, что лежит внизу». Самым важным для Розанова является то, что в отличие от Гоголя Пушкин не навязывает читателю своего мировоззрения.
В заметке «Кое-что новое о Пушкине» (1900 г.) Розанов утверждает, что Гоголь, создав образ Янкеля, только прикоснулся к еврейской теме, а «Пушкин сразу угадал: всемирное в «жиде» – его старость», то есть критик считает взгляд поэта более проницательным и точным. В статье «Гоголь» (1902 г.) Розанов подчеркивает, что Пушкин показал красоту души русского человека, однако в то же время он указывает, что поэт не создал «таких чудодейственных фантазий, как Гоголь». По мнению критика, «русское» в Пушкине естественно возвышается «до величайшей, до глубочайшей и высочайшей общечеловечности», и заслуга Пушкина заключается в том, что с него «начинается русский настоящий патриотизм, как уважение русского к душе своей, как сознание русского о душе своей». При этом он считает, что творчество Пушкина настолько определяется индивидуальным складом его души, что бессмысленно выделять его последователей в качестве особой школы. Розанов называет «биографическими» страдания поэта, подчеркивая, что все переживания сливаются у него «в какую-то гармонию». В заключение критик заявляет, что невозможно объяснить феномен появления Пушкина: он просто «удался» истории.
В отличие от предыдущей статьи в работе «Загадки Гоголя» (1909 г.) Пушкин представлен критиком как нормальный и лишенный тайн художник, единственную загадку которого составляет уяснение того, «каким образом можно было без борьбы, без усилий, даже без видимых размышлений стать в самую точку, в самую середину, откуда во все стороны расходятся лучи этой нормативности, этого спокойного и прекрасного в человечестве». Розанов не находит для Пушкина ни одной параллели ни в мировой литературе, ни в «мировой психологии» и ставит его наследие выше произведений и Лермонтова, и Гоголя. Критик приходит к выводу, что «душа Пушкина осталась свободной и непреклонной даже перед такими могуществами, как христианство и как обаяние и сила античной цивилизации, перед которыми решительно никто не мог устоять». Этим Пушкин напоминает Розанову Рафаэля, вместившего в себя «частицу ангела». В Пушкине, несмотря на однообразие, простоту и покой, тоже был сверхъестественный луч. Однако в отличие от Гоголя эти качества в Пушкине трудно рассмотреть, так как «все в нем лишь “просвечивает”, а не кидается в глаза».
«Русь и Гоголь» оказывается, что вовсе не Пушкин, а Гоголь показал нам высшее могущество слова. Пушкин возвел в идеал такие черты русского народа, как простота, кротость, терпение и всемирная отзывчивость. Он возвеличил своими поэтическими образами «бедный и несвободный русский народ», тогда еще неизвестный в Европе с духовной стороны. А Гоголь «необъяснимыми тревогами души своей <…> разлил тревогу, горечь и самокритику по всей Руси».
Однако в творчестве обоих писателей русское слово получило «последний чекан».
Именно они определили золотой век русской литературы.
И все же в работе «Гений формы» (1909 г.) Розанов указывает, что форма произведений Гоголя совершеннее пушкинской. Гоголевское повествование «по яркости, силе впечатления, удару в память и воображение» превосходит Пушкина.
Кроме того, Гоголь «страшным могуществом отрицательного изображения отбил память прошлого», которая была характерна для творчества Пушкина. В статье этого же года «Отчего не удался памятник Гоголю?» Розанов повторяет эту мысль, утверждая, что «форма» Гоголя и его «словечки» подчинили себе даже Пушкина.
«Гоголь и его значение для театра» (1909 г.), утверждая, что «все последующее движение русского театра продолжало и продолжает собою Гоголя, а не Пушкина, продолжает ”Ревизора”, а не продолжает ”Бориса Годунова”».
Таким образом, Розанов, обращаясь к Пушкину для определения особенностей творчества Гоголя, испытывает постоянные сомнения по поводу критерия оценки. С одной стороны, Гоголь являет собой отклонение от естественного пути развития литературы, с другой стороны, он, считает Розанов, оказал более сильное воздействие на общество, хотя творчество Пушкина, как указывалось ранее, тоже имело большое воспитательное значение. Критик не может прийти к однозначному мнению о том, что составляет высшее могущество слова: быть душевно близким каждому, давая ему возможность оставаться самим собой, или же воздействовать на общественное самосознание. Розанов отдает предпочтение то одному, то другому варианту, не делая окончательного выбора. Тем не менее по сравнению с гоголевским творчество Пушкина представляется критику более светлым и жизнеутверждающим, то есть в данном контексте актуализируется положительное содержание определения «аполлонический».
«Вечно печальная дуэль» (1898 г.) и «Заметка о Пушкине» (1899 г.) Розанов, указывая на то, что в произведениях Пушкина материя преобладает над духом, считает преобладающим у поэта ум, а не поэтический гений, противопоставляя его стихийному Лермонтову. В работе «Концы и начала, “божественное” и “демоническое”, боги и демоны (По поводу главного сюжета Лермонтова)» (1902 г.) Розанов, сравнивая изображение младенца в творчестве обоих поэтов, утверждает, что Пушкин «чувствует младенца» идиллически, а Лермонтов физиологически. На основании этого сравнения критик приходит к выводу о различии в природе поэтического взгляда у Пушкина и Лермонтова: взгляд Пушкина скользит по предмету художественно успокоенным «горизонтальным лучом», а взгляд Лермонтова падает на предмет вертикально, пронзая его.
В статье «Пушкин и Лермонтов» (1914 г.) Розанов уподобляет творчество Пушкина библейскому раю. Пушкин воспевает счастье и мировую гармонию, он «закономернейший из всех закономерных поэтов и мыслителей, и, можно сказать, глава мирового охранения». Поэт, по мнению критика, отвечает на все мучающие человечество вопросы: «на вопрос, как мир держится и чем держится», и на другой - «стоит ли миру держаться». Если прислушиваться только к Пушкину, то ни перемен, ни движения в мире происходить не будет. При Пушкине должна быть «одна колоссальная созерцающая голова, один колоссальный вселюбующий глаз». Но мир находится в движении и этим отрицает и рай, и счастье, и блаженство. Покоя нет, считает критик, потому что люди умирают: «… если “смерть”, то я хочу бежать, бежать и бежать, не останавливаясь до задыхания». Поэтому соотношение творчества Пушкина и Лермонтова Розанов уподобляет истории человеческого грехопадения: «Лермонтов, самим бытием лица своего, самой сущностью всех стихов своих, еще детских, объясняет нам, почему мир вскочил и убежал». Однако ни один из поэтов не воплощает всей сути бытия, потому что мир движется, и это есть отрицание Пушкина, но в его движении есть и гармония, а это уже выглядит отрицанием Лермонтова. Эта идея наглядно демонстрирует плюралистический и в то же время целостный подход к литературе. Розанов не только стремится охватить разные стороны явления и показать его закономерное развитие, но и старается обрисовать общую картину литературного процесса, в котором находится место каждому писателю: то, что разрушает один, непременно восстанавливает другой.
Если в работе «Загадки Гоголя» Пушкин предстает «Рафаэлем слова», существом необыкновенным, то в статье «О Лермонтове» (1916 г.) Пушкин уже обыкновенен, хотя и достиг «последних граней, последней широты в этом обыкновенном “нашем”». Оставаясь всеобъемлющим, он вполне согласуется с духом прежней русской литературы, вписывается в рамки литературного процесса того времени. Зато, по мнению Розанова, совершенно необыкновенным был Лермонтов, который предстает всегда новым и неожиданным.
и мировой гармонии. В данном контексте реализуется негативный смысл определения «аполлонический». Однако гармоничность, спокойствие и рациональность Пушкина возникают исключительно при сравнении его с Лермонтовым, что и подтверждается при анализе других отрывков. Ведь в заметке «Духовенство, храм, миряне» (1903 г.) Розанов характеризует талант Пушкина как «глубоко не диалектический, иногда прямо не умный, и столь всегда вдохновенный», что прямо опровергает его тезис об «уме» поэта. В путевом очерке «Капище Молоха» (1905 г.) критик замечает: «… и Пушкин – не “разум”: но разве мы его отдадим за “периодический закон” Менделеева?», - признавая тем самым иррациональное начало главным в сознании поэта. И, наконец, в статье «О благодушии Некрасова» (1903 г.) Розанов объединяет обоих поэтов, противопоставляя их Некрасову по признаку спонтанности творчества: стих «в них рождался сам, и им трудно было не писать, невозможно не писать». И теперь он называет и Пушкина, и Лермонтова «вовсе необыкновенными, “демоническими” что ли или ”божественными”».
«Два вида правительства» Розанов писал, что Пушкин «народен и историчен» и именно это раздражает приверженцев западного пути развития России. Но в статье «25-летие кончины Некрасова» (1902 г.) Розанов утверждает, что «по “русизму” нет поэта еще такого, как он: тут отступают, как сравнительно иностранные, Пушкин, Лермонтов, да даже и Гоголь». Некрасов, следовательно, оказывается поэтом более народным, чем Пушкин. Налицо различные понимания «народности». Пушкин народен в силу его всемирной отзывчивости, так как эта отзывчивость – национальная черта русского народа, а Пушкин – наивысшее ее воплощение. Некрасов же народен в силу использования в поэзии элементов фольклора. Противопоставляя подлинно народную и близкую к фольклору поэзию, Розанов, тем не менее, не ставит Некрасова выше Пушкина. Он считает, что это «люди вовсе разных категорий, разных призваний, разной исторической роли»; Пушкина можно сопоставлять с Гоголем и Лермонтовым, а Некрасова с ними сравнивать «так же странно, как спрашивать, что лучше, железная дорога или Жанна д’Арк».
В заметке 1906 г. «В настроениях дня» Розанов замечает, обращаясь к одному из стихотворений Пушкина («Тьмы низких истин…»), что «стих этот, дворянский, не трудолюбивый стих, проговоренный с балкона того дома, который построили голодные мужики и которым за работу ничего не заплатили», подчеркивая, таким образом, разрыв между дворянской и народной культурой. В статье 1908 г. «Некрасов в годы нашего ученичества» в сравнении со стихотворениями Некрасова Розанову снова кажется «деланною, ненатуральною» «простонародность» Пушкина. Даже в «Сказке о царе Салтане» критику видится «некий барин, погружавший себя в народность, в интерес и любовь к народному, хотя бы и гениально». Следовательно, в этом контексте в подходе критика к анализу творчества поэта начинает возникать социологический критерий. Розанов фактически противопоставляет творчество двух поэтов по классовому признаку, следуя в этом за отвергаемым им Писаревым.
Однако в статье «Попы, жандармы и Блок» (1909 г.) Розанов опять возвращается к мысли о том, что «с народом не расходится и не расходилось талантливое в образованном нашем классе, а разошлось с ним единственно бесталанное в нем». Именно поэтому «не разошелся с Русью и Пушкин, он написал “Бориса Годунова” и сказки, не разошелся Лермонтов, он написал ”Купца Калашникова”, не разошелся Гоголь». Мы видим, что одно и то же произведение («Сказка о царе Салтане») интерпретируется критиком то как произведение барина, «погружающего себя в народность», то как истинное выражение духа русского народа.
Эти колебания в определении «качества» народности Пушкина прямо связаны с общим культурным контекстом. По сравнению с Некрасовым Пушкин кажется Розанову «холодным», он несет на себе отпечаток чужой «барской» культуры, но по сравнению с декадентами – он «теплый», народный. Все эти рассуждения Розанова сводятся к различным трактовкам понятия «народность». Первое, более широкое, выражает дух нации, второе, более узкое, касается конкретного воплощения мотивов народного творчества.
«Уединенном» Розанов рассказывает о том, что во время его обучения в гимназии «о Пушкине даже не вспоминали», зато Некрасовым «зачитывались до одурения, знали каждую его строчку, ловили каждый стих». Вероятно, именно здесь истоки того восхищения Некрасовым, которое время от времени заставляет Розанова ставить его - хотя бы по одному признаку - выше Пушкина. В «Сахарне» критик снова замечает, что «есть стороны, есть уголок какой-то мысли и жизни, где Некрасов действительно «стоит Пушкина», потому что «после Пушкина или всей его “народности” люди не пошли в деревни, а <…> ”хождения в народ” 70-х годов было вызвано именно Некрасовым».
«обличительному направлению» в литературе, к которому принадлежит Некрасов, скорее отрицательно. В одной из своих заметок он с удовлетворением замечает, что Пушкин без потерь прошел через критику 60-х гг., которая «ни одной ниточки … не сожгла в нем». Более того, это испытание доказало истинное значение поэта, ибо эта «злобная» и «дерзкая» критика только подтвердила ценность творчества Пушкина. В статье 1908 года «Как святой Стефан порубил “Прокудливую березу” и как началось на Руси пьянство» Розанов очень определенно высказывается о месте Пушкина в русской культуре: при мысли о том, что Пушкин может быть забыт, Розанов восклицает, что «мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин сделался окончательно и решительно ненужным!» Критик утверждает, что «Пушкин есть мера русского ума и души: мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце измеряем Пушкиным: и Россия, отряхнувшая от своих ног Пушкина, - просто для нас не Россия, не отечество, не ”своя стран”а». Таким образом, Розанов переворачивает представление о народности Пушкина, так что теперь сам поэт становится признаком «русскости», не 96 просто наилучшим выразителем основных качеств русского народа, а средоточием этих качеств. Снова творчество Пушкина оказывается самостоятельной ценностью.